Дальше в лес…
Шрифт:
Мысли мыслями, но я и местность изучать не забывал: если встал на тропу выживания (не будем произносить нехороших слов про войну), то надо представлять, где твой отряд находится.
Лес простирался с одной стороны до горизонта, и конца ему я не видел, а с другой упирался в Белые скалы. Я даже вспомнил карту с его зеленым пятном и тремя красными «З» на нем. Но карта и есть карта — условное обозначение. В натуре все это выглядело совсем иначе — ошеломляюще. Я ощутил себя даже не мурашиком, а пылинкой. Однако это неконструктивные эмоции. А конструктивно — засечь лиловые пятнышки на зеленом. Это были либо озера для Одержания, либо холмы для трансформации-генерации живности. Возможно,
Горы выросли, хотя я чувствовал, что до них оставалось еще далеко. Пешком было бы очень далеко, а тут со скоростью ветра, скорректированной прочими аэродинамическими факторами.
В какой-то момент, я даже не заметил откуда, рядом появился попутчик. Это был большущий орел или орлан — никогда не мог толком разобраться, какая между ними разница. Непонятно, что делает тут горный житель. Ветром занесло или Хозяйки на меня натравили? Взгляд его мне не понравился.
— Отвалил бы ты! — сказал я ему. — Небо большое, места всем хватит, а столкнемся, обоим не поздоровится!.. Как твои птенцы без тебя расти будут? Ты вообще кто — мужик или баба? Как вас различать-то? Или тоже гиноид, какими всех тут пытаются сделать?
Орел Орланович (или Орлица Орлановна?) отвернулся от меня.
— Попутного ветра и восходящих потоков! — вежливо пожелал я потомку птеродактиля, но он меня уже не слышал, стрелой ринувшись вниз.
«Сам-то ты наешься, — подумал я, вспомнив об излучателях, перекрывающих вылет птиц из зоны леса, — а вот к птенчикам тебя могут и не пустить…»
А я летел и запоминал, пытался фотографировать в памяти, переводить виденное в карту. Военная картографическая разведка называется.
Я представил кучку своих деревенщиков и прикинул масштабы деятельности Подруг — мне стало не по себе: силы были несопоставимы. И на кого мы замахнулись?!
А потом перед моим мысленным взором возник клин деревенский: впереди я лечу, траекторию задаю, справа Колченог, а слева Кулак — шерсть на носу развевается по ветру, а за ними и все население деревни — бабы, мужики, девки, подростки, дети… А замыкают клин Староста и Лава, как самые сознательные и умные. Ежели кого в сторону поведет, мне свистнут (свистульки надо сделать!), и я уж как-нибудь верну заблудшего в строй… И вот прилетаем мы на главную площадь Управления, приземляемся и говорим сбежавшимся управленцам:
— Исследуйте нас как хотите, изучайте сзаду и спереду, изнутри и снаружи, хотите — в парке нас разместите, хотите — в больнице, только не позволяйте этим сумасшедшим бывшим теткам кастрировать нас! Если позволите, то они и до вас скоро доберутся…
И берут нас под белы рученьки, и ведут на санобработку, а мы не против, мы чистоту любим — и внешнюю, и внутреннюю… Мы никому мешать не будем, потому что это главный закон нашей жизни — не мешать!..
Однако пришлось вынырнуть из грез — уже вечерело, и мне пора было принимать решение о посадке: то ли и правда на площади Управления приземлиться, то ли в горы податься — не за каждым же камнем там пограничник-охранник сидит. Переночую, а потом «утро вечера мудренее», как в сказках сказывается. Я был существенно выше обрыва над лесом, с которого начиналась территория
И кто же это меня предупреждает?
— Мы ж договаривались, Кандидушка, что я больше не лезу в твою жизнь, а ты не мешаешь мне, — не замедлил объявиться голос предупреждающего. — Некрасиво с твоей стороны нарушать договоренность… Я же говорил, что на границе с лесом стреляют без предупреждения.
— А я решил притвориться птичкой, — хихикнул я. — Их же только излучением отпугивают. И почему меня сразу не подстрелили?
— А потому что я так приказал, — строго ответил Леший. — Ты ж мне как сын. Люблю я тебя и характер твой неугомонный знаю, потому и предупредил, чтоб отключили автоматику.
— Ну, может, позволишь тогда мне совершить мягкую посадку? Из любви к ближнему…
— Нет, не позволю! — пресек он мои попытки. — Тебе нет места в моем мире, как и мне в твоем.
— Ты снимаешь фильм в Управлении?
— А это тебя уже не касается, — попытался он быть пренебрежительным, но я понял, что снимает.
Тогда мне действительно лучше не торопить события. Когда он заставит их жить по Первоисточнику, тогда и можно будет попытаться…
— Грубый ты, Евсей, — поморщился я интонацией, я это умел.
— Работа такая, Кандидушка, вашему брату актеру палец дай — вы и руку откусите.
— Не путай актера с рукоедом, Леший! Но мне и правда не нравится то, что ты задумал.
— Вот потому и нет нам места двоим в одном мире, — вздохнул он сокрушенно. — Но я ж тебя не обидел — я подарил тебе целый мир! Великий шанс! Ты, похоже, так и не понял, что ты там царь и бог?
— Об которого всякие гиноиды ножки вытирают…
— А ты отверни, отверни от Управления-то… — напомнил мне Леший.
Я отвернул, но пока не в обратную сторону, а на девяносто градусов — в сторону гор.
— Когда бог позволяет, то о него и ноги вытирают, и на крестах распинают, — философски заметил Евсей. — Значит, это ему для чего-то нужно… Тебе это было нужно, чтобы сыграть роль в соответствии со сценарием. Съемки закончены, но возможности твои, с помощью которых ты заставлял всех жить по твоей подсказке, остались при тебе… Все техническое оснащение и обеспечение по-прежнему настроено на тебя, иначе бы мы с тобой сейчас не разговаривали…
— И я остаюсь марионеткой в твоих руках…
— Вовсе нет, Кандидушка, — благодушно рассмеялся мой Режиссер. — Эта часть техники сейчас используется в другом проекте. Чтобы общаться с тобой, она мне почти не нужна. Поговорим — и опять останешься при себе.
— Евсей! Мир не фильм и не спектакль, одному режиссеру не охватить его своей гениальностью, не рассчитан человек на такие масштабы! — попытался я воззвать к его разуму.
— А вот тут ты принципиально ошибаешься, — не внял он. — Вся история человечества — это смена режиссеров и спектаклей, чаще всего бездарных. Но случались все же золотой и серебряный века… Каждому времени свой режиссер и свой спектакль… По нынешнему времени — фильм…
— Эх, Евсей, Евсей, — вздохнул я многострадально.