Дама Пик
Шрифт:
– Значит, получается так. Мужик – не пидар, а пидар – не мужик. Это понятно. То есть если не мужик, то, значит, – пидар. Я так понимаю. Так вот вы – не мужики. Это я вам точно говорю. Вы – пидары гнойные.
По камере пронесся легкий шум.
– Да, – повторил я, повысив голос, – вы оба – пидары. И еще Чапаев ваш. С ним потом разберемся.
Берендей и Шустрый выпучили глаза и застыли.
– Мужик, – продолжал я, – он мужественный. Сильный, смелый, справедливый. Желательно – умный. А вы, гниды, – ни то, ни другое, ни третье. И не четвертое. Вы, гандоны
Я сделал паузу и сказал:
– Вы – пидары. Это я вам точно говорю. И поэтому сегодня же поимеете друг друга в жопу. И в рот тоже, для полного комплекта. Марго вам подскажет, в случае чего, как это лучше сделать. Слышишиь меня, Марго?
– Слышу, Знахарь, – послышался голос от параши.
И этот голос был весьма довольным.
– Хорошо. Теперь так. Ганс!
– Я здесь.
Между нарами нарисовался беспредельщик Ганс, щедро украшенный татуировками на тему фашистской геральдики.
– Проследи, чтобы все было исполнено.
– Яволь, майн фюрер.
– Ух ты как! Ладно, займись ими.
Ганс повернулся к ошеломленным и неспособным даже вякнуть жертвам моего правосудия и ласково сказал им:
– Ну, пошли, мои хорошие! Я покажу вам новое место в жизни. Оно во-он там, у параши.
И, обняв Берендея и Шустрого за плечи, он с силой развернул их и увел от меня.
Я откинулся на спинку шконки и уставился в потолок.
В камере царила тишина, нарушаемая только шагами двух идущих навстречу своей новой судьбе нефартовых урок. Все смотрели на них как на приговоренных к смерти. А оно почти что так и было. Только не все еще понимали это и не все отдавали себе отчет в том, что на самом деле произошло нечто гораздо большее, чем обычное правилово в камере.
Но со временем все они это поймут. Все.
Да только будет поздно.
Отведя двух новообращенных машек к их новому месту жительства, Ганс неожиданно вернулся и, присев на край моей койки, наклонился ко мне и зашептал:
– Слушай, Знахарь, ты как хочешь, но теперь у твоей шконки будут постоянно дежурить мои люди. Особенно ночью. Они будут сменяться, как и положено, и ты на них внимания не обращай. Вроде как мебель. Что скажешь?
Я подумал немножко и ответил:
– Годится.
– Вот и хорошо. Надеюсь, теперь ты сам понимаешь…
– Понимаю.
Ганс встал и исчез за нарами.
А еще через минуту к моему изголовью протиснулся какой-то еще не знакомый мне штемп и, заняв неожиданно мало места, застыл, слившись со спинкой трехъярусной койки. И действительно, уже через несколько минут я перестал его замечать. В натуре как мебель!
Тюря покосился на моего стража и спросил:
– И что, он теперь все время будет здесь торчать?
– Да, Тюря, будет. Но ты не обращай на него внимания. Дай лучше сигаретку.
– Возьми, – сказал Тюря, бросая мне на шконку целую пачку «Парламента», – бери всю пачку. А то у меня уже рука устала давать тебе по одной. Потом отдашь.
– Спасибо, – ответил я и, подцепив ногтем, сорвал с пачки тонкую прозрачную ленточку, идущую по кругу.
В это время за моей спиной прозвучал густой голос:
– А ты когда-нибудь слышал такое: «Не судите, да не судимы будете?»
Неторопливо закурив, я положил сигареты на край шконки, поправил подушку и только после этого повернул голову к говорившему.
Это, конечно, был Кадило.
Выпустив струйку дыма, я внимательно рассмотрел огонек сигареты и лениво ответил:
– Слышал. А что?
– Да так, ничего особенного… Но вот ты сейчас и судил и приговорил. И как тебе – ничего? Нормально?
– Нормально, будь уверен, – кивнул я, – не совсем, правда, но – нормально.
– А почему не совсем?
– А потому, Кадило, – ответил я, мечтательно глядя, как дым медленно поднимается к потолку, – что вот если бы я был царем, а еще лучше – каким-нибудь ханом, то сейчас этих обсосов уже сажали бы на кол.
– На кол?
– Ага! Именно на кол. Так что им повезло, что они сидят в совковой тюрьме, а не в какомнибудь средневековом зиндане, и что я не владыка местный, который может их конями разорвать, а всего лишь обыкновенный вор в законе.
– И тебе их не жалко?
– Не-а. Нисколечко. А ты, может, возлюбить их посоветуешь?
– Может, и посоветую.
– Не надо. Бесполезно. А «не судите, и не судимы будете» надо понимать так, что если ты боишься, что тебя за твой суд другие судить будут, тогда сиди себе тихонечко в уголке и не чирикай. А я, Кадило, не боюсь.
Кадило потеребил бороду, хмуро глядя вниз, потом взглянул на меня и снова спросил:
– А такое – «мне отмщение и аз воздам» – слышал?
Я покачал головой и сказал:
– Да ты, Кадило, не спрашивай меня каждый раз, слышал я или нет. Я тебе сразу отвечу – все это я слышал, читал, знаю и помню. И Библия у меня есть. Была то есть. Была до тех пор, пока у меня был дом.
Я вспомнил, при каких обстоятельствах дом перестал у меня быть, и невесело усмехнулся.
– А раз ты все читал и знаешь, то почему же берешь на себя то, что позволено только Богу?
Я посмотрел на Кадило, который сверлил меня недовольным взглядом праведника, на глазах которого произошло вопиющее нарушение заповедей, и, вздохнув, подумал: а стоит ли… Стоит ли говорить с ним об этом всем? Ведь сколько таких разговоров у меня уже было… И все – как об стенку горох. Вот они, православные, порицают, например, каких-нибудь «Свидетелей Иеговы», а сами не отличаются от них ни на сантиметрик. По программе, конечно, отличаются, а вот по сути – ни на чуть-чуть. Такие же впертые.