Дамам нравится черное (сборник)
Шрифт:
Мчаться, скакать, нестись, хватать, Бить, топтать, колотить, убегать, Падать, шататься и скользить: Камню по морю не плыть.
– Сегодня мы едем на море.
С тех пор как явилась эта француженка, хандра на маму больше не нападала. Мимолетная гроза, вопли, крики - такое бывало, но по сравнению со светопреставлением, к которому я привыкла, - просто пустяк. Мне не хватало маминых выходок. Я ее не узнавала. Француженка отняла у меня ее истерики, сидение часами в убежище между стеной и шкафом, дни без обедов и ужинов, изнурительное ожидание. Да, потому что странные мамины прогулки прекратились. Выходя на улицу, она брала нас с собой (чаще брала одну француженку), или мы все втроем сидели дома. Они - там, в гостиной,
Поэтому когда мама сказала: "Сегодня мы едем на море", - я ответила: "Нет".
Все равно что разговаривать со стенкой. Весело щебеча, мама побросала в большую голубую сумку купальные костюмы, полотенца и крем от солнца, выдала Франсуазе раздельный светло-зеленый купальник, взяла ключи от машины - разбитого "фиата-131" вишневого цвета, глохнувшего на всех светофорах, - и сказала: "Пошли?"
Франсуаза улыбнулась своей загадочной улыбкой, а я решила сопротивляться: набраться смелости и отстаивать собственное мнение. Все впустую. Так я оказалась на заднем сиденье машины и, нахмурившись, прилипла к окошку. Я ненавидела не только их двоих. Я ненавидела целый мир.
Мысли мои дерзкие, Как звездочки упали. Сны мои страшные, Как цветы увяли.
На пляже было много детей, бегавших за мячами. Намазанных кремом толстых теток, недоверчиво трогавших воду ногой. Белых, как сметана, дядек, которые резались в карты, сидя на табуретках вокруг низкого раскладного пластмассового столика. Зонтов, ковриков, полотенец, шезлонгов, ведерок и совочков. Красок, запахов, звуков. А еще - моря, моря, моря. Мама с Франсуазой лежали рядом на синем полотенце, закрыв глаза и подставив солнцу лицо и тело. Молча, расслабившись. А я, не раздеваясь, сидела на песке неподалеку от них - так, чтобы было понятно, что я вроде и с ними, а вроде как сама по себе.
– Ты чего не раздеваешься?
– спросила мама немного погодя.
– Не тянет.
– Ну, как хочешь.
Франсуаза на секунду открыла глаза, загадочно взглянула на меня и снова их закрыла.
Я изнемогала от жары. Солнце напекало голову, пот лил ручьями. Бедра и лодыжки болели из-за того, что я сидела, крепко обхватив их руками. Нос горел. Хотелось пить. Ноги, томившиеся в теннисных тапочках, зудели. Но я не шевелилась. За целый час я не пошевелилась ни на миллиметр. Мимо меня бегали дети: они гонялись друг за другом и прыгали в воду. Один ребенок притормозил и остановился неподалеку. Посмотрел на меня с недоумением. Открыл рот - наверное, хотел что-то спросить, - но я испепелила его взглядом. Он развернулся и побежал к другим детям.
– Хватит. Мы поняли, что ты сердишься. Весь пляж это понял. Теперь можешь раздеться и пойти искупаться, - сказала мама, поднимаясь на ноги. Хватит, повторила она, и я поняла, что время бунта прошло. Таким голосом она говорила, когда давала понять, что разговор окончен. Она позволила мне разыграть спектакль, но теперь пора было уходить со сцены. Я стала медленно раздеваться, пока они с Франсуазой шли к морю - бок о бок, словно сообщники. Я поплелась за ними. Когда я вошла в воду, у меня перехватило дыхание. Не глядя по сторонам, я нырнула. Долго плыла под водой, а когда вынырнула, мне было хорошо.
Качаюсь- покачиваюсь, Ровно дышу. Качаюсь-покачиваюсь, Ровно дышу.
Я только что перешла в среднюю школу. Для девочки-подростка я была довольно невзрачная - дело обычное. В этом возрасте трудно быть не таким, как все. Главное в этом возрасте - казаться не таким, как все, как правило, вовсе не тем, кто ты есть на самом деле. Но я не знала даже, кем мне хотелось казаться, а уж кем быть - про это и речи не шло. Одевалась я небрежно: натягивала на себя первое, что попадется под руку. К великому огорчению мамы, которая считала, что одежда отражает суть человека. С ее точки зрения поговорка "Не всяк монах, на ком клобук" была полной чушью.
– Вот еще, - говорила она.
– Клобук - это важно. Думаешь, римский папа не заботится о своем внешнем виде?
Я не понимала, при чем тут папа, клобук и мамины платья, но я вообще много чего не понимала из того, что говорила мама, так что фразой больше, фразой меньше…
Однажды синьора Анна остановила меня на лестничной клетке, когда я возвращалась из школы.
– Приходил какой-то мужчина, сказал, что он твой папа. Позвонил в дверь, но у вас никого не было. Ждать не мог, попросил меня передать тебе это. Держи, - она протянула мне желтый конверт, довольно пухлый, на котором от руки было написано большими буквами: "Нине". Я уставилась на конверт, не решаясь его забрать.
– Ты чего? Он не кусается!
– сказала синьора Анна.
Может, и не кусается, но лучше не проверять. И потом, что это еще за история про "папу"? В первый раз слышу. Мама мне про него никогда не рассказывала, я долго думала, что никакого папы у меня и вовсе нет, что она одна произвела меня на свет. У других ребят были и мамы, и папы, мне это казалось диким… И вообще, зачем он, отец? Единственный раз, когда я спросила про него у мамы, она помахала рукой, словно отгоняя назойливую муху, и буркнула что-то вроде: "Ходит где-то там…" На этом объяснения закончились.
Что принесет тебе ветер - не знаешь, Где спрятаны ножички - не угадаешь. Важно теперь только одно: Всему конец положит оно.
В конце концов, я забрала этот желтый конверт. Сказала синьоре Анне "Спасибо" и побежала домой. Как обычно, мамы и Франсуазы не было. Я улеглась на кровать, скрестила ноги и положила на колени конверт. Долго на него смотрела. Мне было ясно: его содержимое все изменит. Я подняла глаза и уставилась на шкаф перед собой. Белый шкаф с голубой отделкой. Всю жизнь его терпеть не могла. Решилась, набрала воздуха и открыла конверт. Внутри лежала фотография и два листка бумаги. Один из них был документом. Сначала я принялась разглядывать фотографию. Думала, что увижу себя маленькую вместе с мужчиной, моим отцом, и с мамой, а там был очень красивый мужчина, мама, совсем молодая, и девочка - но другая, не я. Я-то знала, как выглядела, когда была маленькой. Дома у нас было полно фотографий, на которых я маленькая и пухленькая, с копной темных волос (которые потом мама стала красить то в один, то в другой цвет). А у девочки на фотографии были прямые черные волосы. Маленький нос. Пухлый рот. И еще она была худая, как щепка. Я перевернула фотографию. На ней были написаны три имени - от руки. Почерк тот же, что и на конверте, - в этом я не сомневалась. Имена такие: Мелисса (мама), Пьер (папа?), Франсуаза. Последнее имя я прочитала раз десять, но до меня все не доходило. На фотографию что-то капнуло. Это у меня на лбу выступил пот. Я взяла один из листков - письмо - и стала читать.
Нина, маленькая моя,
много лет я пытался написать тебе это письмо. Всякий раз, дойдя до конца, я его рвал, но теперь откладывать больше нельзя.
Жить мне осталось недолго, и я должен рассказать тебе правду. Я пытался достучаться до Мелиссы, просил поговорить с тобой, но ты ж ее знаешь: никто и ничто на свете не заставят ее сделать, чего ей не хочется, и никто не помешает ей поступить так, как хочется ей.
Фотография, которую ты найдешь в конверте, была снята в Париже, пятнадцать лет назад. Девочка на ней - это твоя сестра Франсуаза. Когда Мелисса ушла, она оставила ее мне. А тебя - забрала. Почему она ушла, я не знаю. В один прекрасный день, летом, просто взяла и ушла. Я не знаю, почему она забрала тебя, а сестру оставила мне. Знаю только, что было именно так.