Данайцы
Шрифт:
– Сиди.
В дверь номера постучали.
Юлия пошла открывать.
– Билеты? – спросил я, когда она опять появилась в ванной.
– Билеты…
С пластырем было покончено, я полез под душ.
Из приоткрытой двери сквозило и доносился голос Юлии, говорившей по телефону. Стоя упершись рукой в кафельную стену, я слушал, как горячая струя с треском режет меня по затылку. Озябнув, я хотел закрыть дверь, но высовываться из-за занавески ни с того ни с сего показалось мне стыдно. Без скафандра я представлялся себе каким-то уменьшенным, ненастоящим человеком.
– Долго еще? – спросила Юлия в щель. – Я заказала одежду. Тут, кстати, про нас передают.
– Что?
– Восемнадцатые сутки полета… Выходи.
Надев халат, я успел лишь под самый занавес репортажа: мелькнула картинка полного ЦУПа, общий план стартового стола с «Гефестом», и все.
– Похожи хоть? – спросил я.
– Кто? – не поняла Юлия.
В руках у нее был мой грязный скафандр.
– Мы?
– Да не разберешь там ничего… Господи, да куда ж… – Она потрясла скафандр.
– Ты что ищешь? – нахмурился я.
– Ключ. Ты выкладывал его?
– Ключ? От чего?
– От этого. – Юлия кивнула на сейф-сундучок, лежавший на софе.
Я промокнул рукавом лицо:
– Не было никакого ключа.
Губы ее поджались.
– То есть как – не было?
– Так. – Я сел на диван и взял сундучок на колени.
Юлия с громом бросила скафандр и ушла в другую комнату.
– Сейчас принесут одежду, – сказала она в дверную щель. – Расплачиваться будешь сам.
Я приставил к замочной скважине мизинец и повращал им, будто ключом.
– …и за ужин тоже, – добавила Юлия, вставая на пороге.
Я поднес сундучок к голове, встряхнул его. Потом перевернул вверх дном. Внутри ничего не стукнуло, не было ощутимо перемещения даже малейшей массы. Сундучок был точно пеплом набит. Или был пуст.
Юлия подошла ко мне.
– И что?
– Ничего… этот Александр – кто он, майор?
Она взяла у меня сундучок и тоже встряхнула его. Я сложил руки на коленях. Она тотчас догадалась, о чем я думал.
– Там, – сказала она, – наверное, все поролоном переложено.
– Да, – кротко согласился я, – или ватой.
– Или ватой, – согласилась Юлия.
– Или пеплом… – добавил я неуверенно.
– Прекрати.
Поглядев, как она держит сундучок, я вдруг представил нас в скафандрах у закрытых дверей дома, и, как будто мог спрятаться, отгородиться от этого дурацкого наваждения, пошел обратно в ванную и заперся на защелку.
На кафельном полу расплылись влажные следы моих босых ног. В запотевшем зеркале я увидел над своей переносицей глубокую складку, принял ее поначалу за грязь и даже попробовал стереть ее. Но и когда стало ясно, что это не грязь, я все равно продолжал тереть лоб, думая о том, что по-настоящему Юлия любила меня только в минуты моей слабости. Как сейчас, например. Мы и познакомились-то в университетском лазарете, где мне зашивали порезанный палец, а она подрабатывала медсестрой. Напротив, мой – или даже наш общий с ней – успех всегда разделял нас, в такие дни, несмотря ни на что, мы были друг с другом холодны, между нами как будто поселялось большое, внимательное существо. Вспомнив, что еще не брился, я распечатал бритвенные принадлежности, намылил щеки, ополоснул станок, но, когда взглянул на себя в зеркало вновь, зажмурившись, опустил бритву. Господи, спектакль какой-то.
По приземлении в столице – то была промежуточная посадка для дозаправки, ибо бежать с авиабазы нам пришлось с полупустыми баками – мы расстались более чем на неделю. То есть я попросту сошел с самолета во время заправки, а она, так ни разу и не обернувшись ко мне (спавшая, не спавшая – не знаю), со всей «проектной» камарильей и с гробами отправилась дальше, в Центр. Мне повезло – я сразу смешался с попутной толпой пассажиров. Какая-то старуха в розовом парике попросила меня взять клетку с розовым попугаем, и я шел с этой клеткой, как дурак с фонарем.
В городе я поселился в дешевой гостинице и пил без перерыва три дня. Вся обстановка моего номера состояла из продавленной скрипучей койки, замусоленного телефона, трехногой табуретки и обитого клеенкой стола, если не считать загадочного растения, высохшего до ствола и похожего на воткнутый в горшок с землей карандаш. От этого номера у меня осталось ощущение оштукатуренной выгребной ямы, в которой, дабы не утонуть в дерьме, мне приходилось передвигаться вдоль стен.
Я допился до изысканных драматургических галлюцинаций. Мысль о самоубийстве, к примеру, являлась мне в виде надписи, вышитой серебром на театральном занавесе. Занавес этот, в свою очередь, был гибридом бархатной шторы и гильотинного лезвия, и опускался не на сцену, а поперек каменной штольни. Мы с Юлией, как два Аякса, были водителями в какой-то изматывающей сценической облаве, нашими жертвами – Ромео, Лёлик и, Бог знает с чего, стадо коров. В короткие периоды просветления, вспоминая Бет, я плакал от безысходности, но быстро выдыхался, и благодатные воды забытья снова несли меня в штольню. «Сценическое» действие, ветвившееся несколькими потоками, сходилось в конце концов одной единственной идеей: Бет – жива. Я уже не помню посылок этой идеи, но тогда я безоглядно уверовал в нее, и, протрезвев, стал всерьез, скрупулезно оценивать свое открытие. Бет как-то рассказывала о своей младшей сестре, – так вот, присовокупив к идее младшую сестру, я заключил, что на фотографии в кювете запечатлена не Бет, а сестра.
Позвонив в адресное бюро и представившись фининспектором, я добыл столичные координаты Бет. Она жила вместе с мужем в старом городе. Это было в получасе ходьбы от гостиницы.
Опохмелившись рюмкой водки, я отправился в старый город. Стоял чудесный апрельский день, после ночного дождя парили мостовые, в лужах рябило небо, и мне казалось, что я самый счастливый человек во всем белом свете.
То, что по указанному адресу Бет уже давно не жила, а жил ее первый супруг, ничуть не расстроило меня. С самого начала он заявил, что с «этой женщиной» его больше ничего не связывает, что он «порядочный человек», однако мне не составило особого труда вытянуть из него новый адрес Бет. Пока он перелистывал записную книжку, я рассматривал его через порог. Ему было за пятьдесят, но, несмотря на одутловатость и плешь на макушке, он все еще мог называться красавцем мужчиной. Судя по латунной табличке на двери, он был профессор права, а по тому, что кусок прихожей, открывавшийся мне через дверную щель, отличался богатым, если не сказать роскошным, убранством – практикующий юрист. Тем забавнее представлялась его обида на Бет.
– Вот. – Нерешительно, как в пустоту, он протянул мне листок с адресом.
Его мутноватые воловьи глаза вдруг замигали. Оглянувшись, он перегнулся через порог и заговорил шепотом, обдавая меня запахом зубного эликсира:
– Может быть, с ней что-нибудь случилось? Вот в прошлом месяце тоже спрашивали. Скажите, что случилось?
– О, нет, ничего серьезного – ответил я, пряча листок и пятясь к лестнице. – Так, проверяем.
– Что?
– Ничего…
Спускаясь, я прислушивался и ждал, когда он закроет дверь, но до тех пор, пока я не вышел из подъезда, дверь оставалось открытой – профессор, как видно, в свою очередь прислушивался к моим шагам.
«Нет, – подумал я, – не пара ты ей».
По адресу на листке значился многоквартирный семиэтажный корпус в спальном районе. Это было еще не старое, но сырое и неопрятное здание. В изъезженном дворе сушилось белье. Перемазанные как чертенята дети возились в куче мокрого песка. Поодаль кучи темнел остов разобранного самосвала. Два из шести подъездов дома оказались заколочены. Нужная мне квартира, слава богу, располагалась в незаколоченном – третьем со стороны улицы, на первом этаже. Не решаясь нажать квадратную кнопку звонка, я с сомнением разглядывал дверь, обитую дешевым дерматином. И дверь отворилась сама собой. Войдя в прихожую, я почувствовал резкий запах уборной. Налево была темная гостиная, направо – голая кухня. В кухне клокотало и щелкало охрипшее радио. За столом, уставленным множеством пустых и початых бутылок, сидя ко мне спиной, курил дрожавший от холода человек. На нем был засаленный халат и лыжная шапочка. Под его рукой я увидел фотографию Бет с дорисованной карандашом траурной рамкой и понял, что дрожит он не от холода, а оттого, что плачет. Я обошел стол и сел против него. Давясь дымом и кашляя, он не тотчас заметил мое присутствие. У меня было время хорошенько разглядеть его. Он был примерно моих лет. Куцая щетина, воспаленные глаза и нездоровый цвет лица, как ни странно, шли ему. По-видимому, спутав меня с кем-то, с полуслова – «…и ведь говорил же ей!..» – он принялся рассказывать о том, как виделся последний раз с Бет. Смысл его путаного рассказа сводился к тому, что он спасал ее от погибели, а ей было на это наплевать. Маневрируя между гневом и горестным сюсюканьем, он тушил чуть начатые сигареты, тут же закуривал новые и обращался ко мне с открытой ладонью. Однажды воротник его халата отвалился, и я увидел под липкой кадыкастой шеей обручальное кольцо на шнурке. «Так», – подумал я, налил себе выдохшейся водки и выпил.