Данайцы

Хуснутдинов Андрей

– Где, говоришь, она работала? – спросил я.

– Кого? – опешил он.

– Бет, жена твоя, где работала?

– Какая Бет?.. Лиза?

– Да.

– Секретаршей…

– Ты знаешь, что она не могла работать секретаршей.

Его глаза беспокойно забегали.

– Почему… не могла?

Я налил себе второй стакан.

Постепенно мы разговорились опять. Несколько раз, промахиваясь мимо пепельницы, он стряхнул пепел прямо на карточку Бет. Я рассматривал этикетку на бутылке шампанского и катал в пальцах золотые шарики фольги. От выпитого у меня начинало шуметь в голове. Чтобы не опьянеть снова, я должен был чем-то занять себя, и я занялся разглядыванием шеи своего собутыльника. Так, оценивая замысловатые траектории пассов его кадыка, я вспомнил,

что с тех пор как я оказался на кухне, он не сделал ни единого глотка. Тогда я налил ему полный стакан водки и предложил тост за Бет. Понимая, что не отвертится, он скатился к холодильнику и достал нетронутую упаковку ветчины. Я убрал со стола фотографию Бет. Прежде чем выпить, он съел большой кусок ветчины, при этом кадык его, подобно рычагу, опустился дважды, чтоб протолкнуть мясо. От водки его сразу развезло. Он снова стал рассказывать, как пытался спасти Бет. Только теперь история спасения обретала иное звучание: потерпевшей стороной оказывалась не жена, балансирующая на краю пропасти, но трагическая личность самого спасателя. Стянув с головы лыжную шапочку, он, плача, толкал ею себя в грудь. Всю жизнь он мечтал обзавестись детьми – «от достойной, прекрасной женщины», – и вот когда, казалось бы, до заветного было рукой подать, его «бессовестно, легкомысленно, походя, именно – походя!» предали. Раз, а затем другой раз моего слуха достигли слова: «Бесплодная, безрукая сука»… Следующая сцена живет в моей памяти смазанной картинкой: вот сижу я, вот через стол сидит мой притихший спасатель, а вот мгновенье спустя уже нет стола, и я чуть не падаю, поскальзываясь на ветчине. Я помню ощущение потной щетинистой шеи, как будто и по сей час держу ее в своих руках – с большой, словно застрявшей поперек кадычной костью. Я помню выкатившиеся от ужаса, остановившиеся глаза этого несчастного, его выползающий на колючий подбородок язык. Испугавшись, что задушу его, я затолкал его в мусорную нишу под мойкой и бил ногами. На полу хлюпала вода и трещала керамическая плитка. Он пытался защищаться разорванной розовой губкой. Я совершенно выдохся, но бил его еще ожесточенней и кричал ему страшное, как мне казалось, ругательство: «Спасатель».

Потом зазвонил телефон. Выйдя из кухни, я встряхивал руками, тер их о брюки, продолжал ругаться и долго не мог определить, откуда доносятся звонки… Грязный, с треснувшим корпусом телефонный аппарат обнаружился в спальне на полу, под газетой.

Услышав голос Бет, я радостно заорал в трубку: «Ты!..» – стал извиняться за вторжение и что-то впопыхах объяснять ей.

Но это была не Бет.

Это была Саша, ее младшая сестра.

«Саша. Саша…» – несколько раз сдержанно повторила она.

Мы надолго замолчали.

Я ждал, когда она бросит трубку.

– Не уходи, – вдруг сказала Саша и дала отбой.

Я сидел на газете, привалившись спиной к стене. На улице гремели трамваи. Несколько раз я порывался встать, чтоб идти прочь из этого дома, но лишь разорвал под собой газету.

Промежуток стены между неряшливой двуспальной кроватью и окном был огорожен большим куском картона. Отчего-то уверенный, что за картоном находится дверь в другую комнату, я подивился, когда, убрав картон, увидел гримерный столик с трельяжем. Стена вокруг трельяжа была обклеена вырезанными из журналов фотографиями знаменитостей (среди них моя – с довольной рожей, в шелковой паре и с заретушированной кистью Юлии под локтем). Покрытые слоем пыли, на столике туманились флакончики с духами, пудреницы, карандаши. Из фарфоровой корзинки вместе с маникюрными ножницами торчала ржавая иззубренная отвертка. В открытой баночке запекся вздыбленный пальцами, отвердевший ландшафт крема. Все это вместе, помноженное на мутную перспективу зеркального отражения, вызывало тревожное впечатление безвоздушного, затопленного пространства, аквариума.

Вытащив из-под столика пуф с продавленным сиденьем, я осторожно присел. Откуда-то выкатился теннисный шарик и ткнулся мне в ногу. Я поднял его и тер в пальцах. Внезапно в прихожей открылась и закрылась дверь, от сквозняка хлопнула форточка, и я,

вскочив с пуфа, побежал из комнаты, как будто застигнутый на месте преступления.

В прихожей, шумно дыша, стояла маленькая женщина в джинсовом костюме.

– Саша, – растерянно сказал я.

У нее были стриженые волосы и озорные, прищуренные глаза, которыми она смотрела на меня так же беззастенчиво и восхищенно, как смотрят на большое экзотическое животное.

За пластмассовым столиком летнего кафе в ожидании заказа мы не смущаясь, откровенно рассматривали друг друга. Саша явно позировала мне: уложив ногу на пустой стул, курила тонкую коричневую сигарету и вращала мизинцем зажигалку, брошенную на столе. Я с удивлением обнаружил у себя в руке теннисный шарик и спрятал его в карман.

Принесли заказ – пиво с сырными тартинками.

– Похожа? – спросила вдруг Саша.

В эту минуту на улице было ветрено, и прямо в тарелку с тартинками забился истлевший лист.

Я ответил вопросом:

– А почему вы не были вместе, в детдоме и школе?

– Я жила с родителями.

– Что?

– …с приемными. – Улыбнувшись, она поерзала на стуле. – Но это было, как бы… не для нее… Понимаешь?

Я неопределенно покачал головой.

Она вытащила из тарелки лист, встряхнула его и опустила в пепельницу.

За соседний столик села пожилая пара – отвесив губу, мадам неодобрительно, как на похабную надпись, заморгала на Сашину ногу, лежавшую на стуле.

– А откуда ты знаешь меня? – спросил я.

Саша потушила сигарету и, не обращая внимания на мадам, убрала ногу со стула.

– Господи ж, да открой любую газету, включи телевизор…

– Я не об этом. Она тебе говорила?

– Она мне об этом говорила. Все последнее время она только и делала, что говорила мне об этом.

– Все последнее время – сколько? Полгода, год?

– А что?

– Когда она развелась с первым мужем?

– Года три – три с половиной. А что?

– К этому?.. – Я кивнул через плечо. – К нему ушла?

– И да, и нет. – Саша недобро улыбнулась. – Тут… другая история… – Она взяла зажигалку и вхолостую пощелкала кремнем. – Зачем тебе?

– Ты все-таки скажи, когда началось это «последнее время», – попросил я.

– Год… Нет, стой. Той зимой. Точно. Я еще простыла. А что?

– А то, что этого не могло быть. – Я с облегчением откинулся на спинку стула. – Той зимой никто, кроме нас самих, еще не знал состава экипажа. И Бет не знала. Потому что не было никаких сообщений – ни в газетах, ни по телевидению. Нас рекламируют лишь с середины прошлого года. Ты что-то путаешь.

– Ничего я не путаю. – Саша отпила пива. – Я лежала с ангиной, когда Бэтька явилась с твоей фотографией… Той зимой.

– Той зимой, – повторил я.

– Показать? – спросила Саша.

– Что?

– Фотографию…

Я посмотрел по сторонам и вдруг встретился глазами с мадам. Она отшатнулась, как от удара, опустила взгляд и что-то зашептала сквозь зубы мужу.

Саша достала из внутреннего кармана куртки фотографию, обернутую целлофаном, и протянула ее мне.

– Но это же… фотобумага, – сказал я, убрав целлофан.

– Конечно.

На черно-белом снимке, сделанном в пресс-центре – еще стоявшем в строительных лесах, – я был запечатлен на фоне голой стены во время разговора с полковником. Краем слева, прислоненная к стене, выступала огромная рельефная эмблема Проекта. На обратной стороне снимка пузырился чернильный штемпель «ДСП» и неразборчивый учетный номер.

– Саша… Это невозможно. – Отодвинув стаканчик с пластмассовым цветком, я понизил голос: – Во-первых, я не помню этой фотографии. То есть, конечно, я был в пресс-центре, но я не помню, чтобы меня фотографировали там до того, как он был открыт. Да и к чему, согласись? Значит, меня фотографировали тайно. И потом: ты подумай, как это могло оказаться у Бет примерно в то же время?.. Абсурд!