Даниил Московский
Шрифт:
Ели, перебрасывались редким словом, ждали, когда начнёт разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимал, да всё знак отроку подаёт, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.
— Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!
Но великий князь шутку князя Ярославского не принял, да и ростовский князь из-под седых бровей бычился угрюмо. Буркнул:
— Те, князь Константин Борисович, девки к чему? Разе подержаться?
— Обижаешь, Фёдор Ростиславич, у меня в палатах
— Грозился беззубый кобель волка загрызть.
— Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.
Тут отроки наполнили кубки мёдом, паренным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:
— Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.
Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:
— Помню, такой мёд любил пить отец, Александр Ярославич.
— Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.
— Когда мурзу Чету ублажал за суждальцев, сколько истратился, такого мёда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да ещё пяток с собой прихватил.
— Э-э-э, — протянул Фёдор Ростиславич Ярославский, — дёшево отделался.
— Я ль один? И от вас грозу отвёл. Ну-тко наслал бы хан ордынцев, всем княжествам горе.
— Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут...
— Знакомо. А медок у тебя, великий князь, воистину ровно девка в соку...
Но князь Андрей Александрович видел: князей не мёд интересует, ждут, о чём речь хозяин поведёт. Отставив кубок, спросил:
— Отчего не спрашиваете, почто не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?
Посмотрел то на одного князя, то на другого. Ростовский князь руки развёл:
— Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберётесь.
— Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь, — но по чести ли живёт Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?
— Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тя, великий князь, глядели.
— Не было там ни ханского добра, ни моего. Ужли потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?
— Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Фёдор Ростиславич.
Константин Борисович огладил шелковистую бороду:
— Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?
— Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.
— Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, сольницами переяславскими по справедливости рассуди, чтобы вместе ими владеть.
Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:
— Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.
— И то так, — согласились князья.
Ночь ещё простирала свои крылья над Москвой, а Олекса пробудился. Стараясь не шумнуть, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.
Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щёку, и при отблеске пламени Олекса дивился её красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил её неторопкие движения, напевность её говора.
В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошёл к Дарье, а увидел её на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги, Олекса стоял за её спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:
— Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?
Дарья оглянулась и ойкнула:
— Олекса!
И он понял, она ждала его...
Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексе нравился тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух.
Дарья выгребала жар из печи, сажала в неё разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.
Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекла её мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья, дар ему, ниспосланный Господом.
И когда в карауле дозорил Москву от недругов, он, Олекса, знал, что бережёт Дарью. Сколько таких, как она, угнаны ордынцами либо гибли в княжьей усобице... Он думал: ужли настанет такое время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду слышал эту озабоченность.
Посылал князь Дайиил Олексу к князю Михаиле. Гридин знал: московский князь с тверским уговорились против великого князя сообща стоять. Да и как иначе, коли великий князь Владимирский волю покойного переяславского князя Ивана Дмитриевича нарушить вздумал, Переяславль у Москвы захотел отнять. Корысть князя Андрея Александровича душит, богатства земли переяславской покоя не дают, от одной соли в княжью скотницу сколь серебра поступает? Да и опасается великий князь — усилится Москва, не станет повиноваться Владимиру, как Тверь. Эвон тверской князь Михайло Ярославич давно считает себя равным великому князю Владимирскому.