Даниил Московский
Шрифт:
Олекса приподнялся в стременах, насторожился. За кустами без умолку трещала сорока. Гридин знал, так неугомонно ведёт себя эта птица, если её что-то беспокоит. Натянул повод, вгляделся. Будто никого.
День клонился к концу, и Олекса решил в первой же деревне остановиться на ночлег. Пригляделся. Птица вроде затихать начала. Тронул коня. Снова о Дарье подумалось. Завтра он увидит её...
Вдруг с высоты раздался резкий свист, и кто-то крупный и сильный свалился на Олексу. Его окружили, стащили с седла, били под бока, приговаривая:
— Попался, голуба!
— Потроши,
Один из ватажников склонился над гриднем, закричал:
— Робя, то же Олекса, гусляра Фомы выкормыш.
Теперь и Олекса признал Сорвиголова с товарищами.
Гридня подняли, усадили, прислонив спиной к дереву.
— Эвон, голуба, не признали мы тебя.
Олекса потирал ушибленные бока, сетовал:
— Поколотили вы меня изрядно, как в седле удержусь?
— Воздай хвалу Всевышнему, что кистеня не отведал, — рассмеялись ватажники. — Поведай, откуда путь держишь?
— Из Твери, гонял с грамотой князя Московского к князю Тверскому.
— То нам ни к чему, — прервал Олексу Сорвиголов, — а коль желание поимеешь, прокоротай с нами ночь, раздели трапезу, а с рассветом и дорога ближе покажется, да и конь передохнет.
Они углубились в лес, и на полянке Олекса увидел крытый еловыми лапами шалаш. Один из ватажников высек искру, раздул огонь под костром, другой снял с дерева оленье мясо, завёрнутое в мокрую холстину, порубил на куски.
Постепенно затихал лес, сгущались сумерки, жарилось на угольях мясо, и неторопливо вели беседу ватажники. Слушал их Олекса, дивился — от рождения не ведает человек, какие испытания ему посланы Господом, какую чашу испить, каким горем закусывать.
— Мы, — говорил Сорвиголов, — мнишь, удачи ищем, на лёгкую тропу нас злая судьба загнала. Вон Лука, ты порасспрошай его. Боярин от него жёнку увёз, да ещё и глумился: те, сказывает, смерд, жёнка ни к чему, эвон в избе соседа полно девок.
Сорвиголов перевернул мясо, продолжил:
— Ить и у меня своя судьба. Княжий тиун в полюдье клети мои обчистил, а весна голодна, дитя померло, а следом и хозяйку схоронил. Оттого и в лес подался, на боярах да княжьих угодниках злобу вымещать.
Немало исходил Олекса с дедом-гусляром земель, много бед повидал, но разве когда задумывался, что же гнало людей в лес, сколачиваться в ватаги, промышлять воровством, разбоем? Прежде считал: бегут от ордынцев, от разорителей-баскаков, а теперь вот услышал И иное.
За полночь перевалило, медленная луна временами пряталась в облаках. Разгрёб Сорвиголов уголья костра, разостлал на горячей золе армяк, сказал:
— Ложись, Олекса, может, сон увидишь сладкий.
Сердце-вещун, сердце-провидец, таким создал Всевышний человека...
Второй день княгиню Анастасию не покидала тревога. Она была с ней неотступно, болела душа. Предчувствие беды давило тяжёлым гнетом. Княгиня не могла ответить, есть ли тому какая причина? Мысль назойливая — не стряслось ли чего с Любомиром?
Анастасия не ела, не отлучалась из горницы, а на другой день, когда солнце поднялось к полудню, она покликала отрока, велела оседлать коня.
Накануне её смотрел лекарь и великому князю сказал:
— Сие не болезнь, сие предстоящее материнство сказывается. Жди, великий князь, княжича...
Выбравшись за город, княгиня пустила коня в рысь. Сама того не замечая, ехала той дорогой, какую они с Любомиром наездили.
Послушный конь с рыси то на широкий шаг переходил, то вскачь пускался. Отрок едва поспевал за Анастасией. Верно, думал отрок, княгиня в деревню едет, что в той дальней низине.
Княгиня неожиданно перевела коня в намёт, помчался за ней и отрок. Вдруг конь под княгиней, учуяв зверя, прянул в сторону, и Анастасия не удержалась в седле, выпала на дорогу.
Когда отрок склонился над ней, она корчилась от боли:
— Там, в деревне, старуха... Скачи...
Великий князь передыхал после сытного обеда. Вздремнёт, пробудится, снова вздремнёт... Тут отрок в опочивальню ворвался с криком:
— Княже, княгиня убилась!..
Когда князь Андрей Александрович прискакал в деревню, Анастасия лежала на лавке, и слёзы скатывались по её щекам. Она прошептала:
— Не бывать дитю, князь Андрей, не бывать...
Конь вынес Ногая на курган, и увиденное на мгновение озадачило хана. Опытный воин, он сразу понял замысел Тохты. Хан Золотой Орды развернул на Ногая все свои тумены, а какие послал будто вдогон за ногаевскими улусами — не ударят ли они в разгар сражения в спину орде Ногая?
Он насупил брови:
— Сатар, у вестника, что не увидел тумены, выколи глаза и вырви язык.
И снова Ногай быстрым взором окинул войско Тохты от правого крыла до левого. Вон за передним полком толпятся ханские советники, военачальники, нукеры. Ногай глазами отыскал Тохту. Тот, верно, думает, что Ногай струсит и не примет бой? Нет, у Ногая холодная голова и ясный разум, так говорил Берке-хан, когда Ногай первым переправился через Клязьму-реку и вместе со своим десятком врезался в строй русского князя Андрея Ярославича [89] .
89
Андрей Ярославич (?—1263) — князь Суздальский, в 1250— 1252 гг. — великий князь Владимирский, был третьим сыном великого князя Ярослава Всеволодовича и братом Александра Невского. В то время как Александр Невский, съездив в Орду к сыну Батыя Картаку, получил ярлык на великое княжение Владимирское, Андрей искал спасения от татарской Орды в Новгороде, потом в Швеции. Возвратившись в 1256 г., он помирился с Александром Невским и княжил в Городце и Суздале.
В ту пору Ногаю едва перевалило через шестнадцатую луну, и он водил всего десяток воинов. За тот бой Берке сделал Ногая сотником.
— Сатар, — спросил Ногай, — если тебе надо расколоть камень, что ты делаешь?
— Я бью его молотом, хан.
— Перед тобой каменный щит, и мы должны раздробить его.
Темник кивнул.
— А ответь, Сатар, как поступишь ты?
— Хан, по левую руку Тохта поставил основные силы. Видишь, как там в кулак крепко сбились тысячи воинов. Хан думает, что мы не осмелимся ударить по этому кулаку и повернём на правое крыло. Может, так и лучше, но я ударю Тохту под левую руку, где нас меньше всего ждут. Когда мы завяжем бой, Тохта постарается повернуть на меня своё чело и нажмёт на нас грудью.