Данте

Дживелегов Алексей Карпович

Круг поэтов ширился. Подошел Лапо Джанни, молодой нотариус, не очень даровитый поэт. Если Данте без труда равнялся с Гвидо в поэтическом соревновании, то Лапо воробьиным скоком едва поспевал за поэтическим полетом обоих друзей. Его стихи были не более, как перепевом их мелодий. Своего у Лапо было мало. Но это не мешало всем троим быть очень близкими. У Лапо, конечно, тоже была дама, мона Ладжа, и мы знаем, какие идиллии рисовал себе Данте, представляя себя с двумя друзьями и тремя дамами путешествующими на волшебном корабле, вдали от забот и неприятностей здешнего мира. Столь же мало оригинальным был и следующий член кружка, Дино Фрескобальди, сын банкира и большой франт. Он только особенно привязался к одному из мотивов поэзии Кавальканти, к теме о смерти. В его стихах все время настойчивым рельефом выделяется мрачный образ дамы, призывающей смерть на своего возлюбленного. Талантливее, чем Лапо и Дино, был более молодой член содружества, Джанни Альфани. Он тоже шел за Гвидо и за Данте, но в его перепевах было больше оригинальности. Он был изгнан

из Флоренции за какие-то провинности до смерти Кавальканти (1300), много странствовал по свету, и в его стихах отражается стремление приблизить поэтические мотивы к действительной жизни.

Так развертывалась школа «сладостного нового стиля» между 1283 и 1289 годами. Данте воспевал Беатриче не очень усердно: всего десяток стихотворений за все это время и, — что характеризует усердие еще более слабо, — две «дамы-ширмы»; отношения к первой тянулись много лет, а отношения ко второй сразу стали так бурны, что Беатриче обиделась и перестала кланяться. В переводе на язык поэтического роста это означает, что в Данте не открылись еще родники настоящего творчества, что он все еще чувствует себя учеником и берет разбег для настоящего прыжка. Ведет Гвидо. Данте не оспаривает у него первого места.

Все переменилось после того, как Данте написал канцону «Donne che avete l'intelletto d'amore». Недаром поэт вспомнил ее, витая фантазией среди мрачных образов «Чистилища». Стихи этой канцоны и следующие за нею, особенно стихи того ряда сонетов, которые предшествуют оборванной смертью Беатриче канцоне «Si lungamente m'ha tenuto amore», сразу вознесли Данте на такую высоту, какая и не снилась Гвидо. Из них исчезло все условное, все надуманное, всякая игра в аллегорию. Трепетное чувство бьется в них и проступает наружу, как румянец на прекрасном лице. Язык их так воздушно легок и так прост, что, например, сонет «Tanto gentile е tanto onesta раге» можно читать на первых уроках итальянского языка. Откуда пришло все это?

Двух ответов не может быть. От поэтов из народа. Данте вырос настолько, что мог, не боясь ничего, «брать свое добро, где его находил». Все чужое в горниле его гения превращалось в подлинные сокровища слова и такие, какие никто кроме него создать не мог. Как член социальной группы, Данте был далек от Чекко Анджольери, от Гвидо Орланди, но то, что было в их творчестве здорового, он брал без колебаний. У тех простота граничила с вульгарностью, а безискусственность переходила в сухой прозаизм. Данте пропитал то и другое своим мастерством, мелодикой своего стиха, и его поэзия приобрела силу, не потеряв прежнего совершенства. Чтобы уметь сказать так, как в повести Франчески, в эпизодах о Сорделло или о Бокаджунте, в молитве св. Бернарда, нужно было научиться сначала сказать так, как в сонете «Tanto gentile». Сложность образов «Комедии» не оказалась препятствием для языка, прошедшего испытание «Новой жизни».

Точнее — средних стихов «Новой жизни», потому что после оборванной канцоны идут вещи другого порядка: канцона, полная снова искусственности, сонеты «даме из окна», полные снова недоговоренности и двойственности, последний сонет, мимолетная прелюдия к «музыке миров», «Рая». Они сделаны так, словно поэт добровольно отказался от достигнутого совершенства в слове и стихе, как будто он решил потопить непосредственное свежее чувство в новых тонкостях отвлеченного умствования. Эти вещи формально тоже очень хороши, но в них отсутствуют простота и ясность. Вероятно, Данте именно этого и хотел. Ему нужно было провести грань между стихами, поющими о безмятежном блаженстве и спокойной радости любви, если не разделенной — не бывает ведь разделенной куртуазной любви, — то не отвергаемой, и стихами, в которых изливается неутолимое ничем острое горе. И ему нужно было дать почувствовать, какими новыми элементами будет обогащаться его поэзия. Недаром ведь его положение вождя в «сладостном новом стиле» нисколько не поколебалось. Наоборот, именно стихи на смерть Беатриче привлекли новому направлению еще одного адепта, Чино да Пистойа, который первым из молодых объявил, что будет учеником непосредственно Данте, минуя Гвидо. Да и сам Гвидо теперь уже не претендовал на то, чтобы равняться с Данте. Чуждый зависти, он искренне радовался успехам друга.

А Данте для того, чтобы достигнуть на новом, намеченном им пути такого же совершенства, каким были отмечены средние стихи «Новой жизни», нужно было еще много. Ибо ему не хватало ни знаний, ни жизненной зрелости, ни более разнообразных и глубоких душевных переживаний.

Ближайшее десятилетие должно было дать ему все это.

Глава III

В общественной жизни и в классовой борьбе

1

Для этого я учусь, сколько могу… — Эти слова стоят в конце «Новой жизни». В переводе на язык хронологии это означает, что через год после смерти Беатриче Данте уже учился. Как началось и как продолжалось его учение, мы знаем из «Пира». Там говорится: «Когда потеряна была для меня первая радость моей души…, я пребывал столь уязвленным великой печалью, что не помогала никакая поддержка. Но все-таки через некоторое время ум мой, который старался выздороветь, потянулся (ибо ни мои, ни чужие утешения не действовали) к такому способу утешения, к которому прибег однажды один безутешный. Я принялся читать немногим знакомую книгу Боэция, в которой он, сирый и убогий, искал утешения [8] . И услышав еще, что Туллием была написана еще одна книга, в которой, говоря о дружбе, он приводит слова утешения, сказанные Лелием, замечательнейшим человеком, по поводу смерти друга своего Сципиона [9] , стал читать и ее.

8

Боэций, поздне-римский философ, был приближенным короля остготского Теодориха Великого, владевшего в VI веке Италией. Он навлек на себя подозрение в связях с Византией, был обвинен в государственной измене, перевезен из Равенны в Павию, и там после долгого заключения казнен (525 г.). В тюрьме записал небольшой диалог «Утешение в философии» («De consolatione philosophiae»).

9

Рассуждение Цицерона «Лелий или о дружбе».

И хотя мне трудно было на первых порах освоиться с их образом мысли, мне это в конце концов удалось с помощью знакомства моего с грамматикою и отчасти собственного моего ума. Ибо умом я представлял уже себе, как можно узнать из «Новой жизни» многие вещи как бы в видении… И в то время как я искал утешения, я нашел не только лекарство от своих слез, но и слова писателей, наук и книг. Изучая их, я пришел к заключению, что философия, которая была госпожою этих писателей, этих наук и этих книг, была чем-то высоким. И чувство истинного изумлялось ей и неудержимо к ней влеклось. Когда я представил себе все это отчетливо, я начал ходить туда, где она правдиво излагалась, т. е. в школы монахов и на диспуты философов. Так, в короткое время, быть может в тридцать месяцев, я начал настолько ощущать ее сладость, что любовь к ней гнала и разрушала всякую другую мысль».

Тридцать месяцев, считая от начала занятий. Если считать от дня смерти Беатриче — тридцать восемь. Это вытекает из вычислений Данте о вращении планеты Венеры. На что ушло это время? Мы только что видели: его увлекло чистое умозрение, к которому он уже раньше получил некоторую склонность, вращаясь в мире отвлеченных поэтических образов. Но теперь поэт хотел получить систематические знания. И он стал посещать своего рода философские факультеты, приютившиеся в некоторых церквах и монастырях, особенно тот, которым руководили доминиканцы в Санта Мария Новелла. Эти занятия, вместе с диспутами, на которых особенно отличался его старый друг Брунетто Латини, имели огромное значение для всего дальнейшего поэтического пути Данте. Здесь он получил возможность углубиться в изучение представителей средневековой мысли, начиная от Блаженного Августина и кончая классиками схоластической философии: Пьетро Ломбардо, Пьеро Дамиани, Альбертом Великим, Фомой Аквинским, Бонавентурой. Двое последних имели на него особенно большое влияние. Фома дал ему не только основательное знакомство со всей средневековой наукой, но приобщил его и к античной философии, т., е. главным образом к Аристотелю, которому следовал в своем учении он сам. А Бонавентура заразил его своим мистическим пафосом. Эти два полюса средневековой мысли помогли ему не растеряться в надзвездных пространствах «Рая».

Изучение философии сопровождалось более углубленными экскурсами в область классической литературы. Только теперь Данте расширил свое знакомство с классиками, которому робкое начало положила школа. Он штудировал Цицерона, Овидия, Горация, Ювенала, Лукана, Стация и, наконец, Вергилия, который сделался любимым его поэтом. Его познания в классиках были, конечно, не широки и не глубоки. Любой из рядовых гуманистов XV века знал больше. Многие из более ранних схоластиков — Рабан Мавр, Иоанн Солсберийский, Венсан Бовесский — были более начитаны. Греческого он не знал совсем. Его отношение к классикам отдает схоластикою и церковно-школьной рутиной. И тем не менее Овидий, Гораций, Стаций и Лукан, особенно Вергилий, для него живые любимые писатели. Позднее Макиавелли скажет про других писателей классического мира: «Я их вопрошаю и они благосклонно мне отвечают». Этого не умели делать схоластики. Это был метод Данте. Уже у Боэция и Цицерона философия предстала перед ним в оправе красноречия и поэзии. И он ее познал через доступные и близкие ему мотивы. А у поэтов древности он нашел родной ему язык образов. Ибо он сам был поэт. Поэзия дала ему доступ к их мироощущению. Поэзия ввела его под своды античных чертогов и сделала его способным не только ощущать, но и понимать древность. Культ Вергилия он, можно сказать, воскресил. До него так обстоятельно не изучал Вергилия никто. Он «знал Энеиду наизусть». «Буколики» были ему хорошо знакомы, но «Георгики», по-видимому, остались ему неизвестны. И, что было важнее, он почувствовал дух и эпоху Вергилия. Преломляясь через гекзаметры «Энеиды», на чело его упал золотой луч Августова века. И остался гореть на нем до конца.

Был Данте одинок в интересе к античному? Или этот интерес разделялся многими? Для характеристики ранней культуры коммун — вопрос огромного значения. Мы видели, что первое содержание коммунальной культуры дали ереси. Ереси одни несли руководящую идеологию. Не было никакой другой, когда в городах появились ереси. Не было литературы, не было науки, не было философии. Ересь заменяла все. И мы тоже видели — у каждого класса была ересь, соответствующая его социальному бытию. А если это была та же самая ересь, то каждый класс подхватывал и культивировал, как нужную ему идеологию, одну какую-нибудь ее сторону.