Дантон
Шрифт:
Процессия двигалась в полном молчании.
Впереди медленно шел председатель, надевший шляпу в знак печали. За ним следовали жирондисты, «болото», монтаньяры — все с непокрытыми головами. Вооруженные санкюлоты с любопытством разглядывали своих избранников.
Дойдя до ворот, выходивших на Карусельную площадь, депутаты остановились. Дальше ходу не было. Дальше тянулся необозримый лес пик и штыков.
Послышался цокот копыт. Навстречу Эро подъезжал Анрио в полной парадной форме, держа руку на эфесе сабли.
Председатель
— Чего же хочет народ? Конвент озабочен только его счастьем.
— Народ восстал, — сухо ответил Анрио, — не для того, чтобы выслушивать красивые фразы, а для того, чтобы отдавать приказания. Он желает, чтобы ему были выданы изобличенные преступники.
В рядах депутатов произошло волнение.
Анрио осадил коня и громко приказал:
— Канониры, к орудиям!
Кто-то взял Эро под руку и оттащил в сторону. Депутаты повернули обратно. Надо было продолжать заседание.
Теперь все было ясно.
Едва установилась тишина, монтаньяр Кутон, обведя своих коллег насмешливым взглядом, сказал:
— Члены Конвента должны быть спокойны за свою независимость: вы вышли к народу и всюду нашли его добрым, великодушным, неспособным покуситься на безопасность своих избранников…
Из рядов Жиронды раздалось свирепое рычание.
Кутон продолжал. Он потребовал немедленного ареста всех обвиненных петиционерами депутатов.
— Дайте Кутону стакан крови! — съязвил Верньо. — Он хочет пить…
Но взаимное острословие ничего не могло исправить. Народ твердо выразил свою волю, и Конвенту оставалось лишь декретировать арест двадцати девяти главных представителей Жиронды.
Дантон в течение всего этого времени не проронил больше ни слова. Его соседи обратили внимание на то, что он выглядел утомленным и пристыженным.
Впоследствии кое-кто вспоминал, что трибун вел себя в конце этого дня весьма противоречиво. Сначала он потребовал голову Анрио, затем во время шествия к Карусельной площади он, будто бы смеясь, сказал тому же Анрио:
— Не бойся, продолжай действовать по-своему…
А еще позднее, когда все уже было кончено, Жоржа видели вместе с народным генералом у стойки в буфете. Дантон подливал вино в стакан хмурившемуся Анрио и ласково уговаривал:
— Ну ладно, не сердись…
Все это весьма похоже на правду. Поняв, что план его окончательно провалился, Жорж по своему обыкновению быстро перестроился, меняя ориентацию прямо на ходу…
Итак, после года борьбы и трех дней агонии Жиронда пала. Революция вступала на новый этап. Теперь правящей партией становилась партия якобинцев — монтаньяров.
Казалось бы, Жорж Дантон, объединившийся, наконец, с Горой, мог считать себя победителем.
В действительности он был побежденным.
Ибо теперь он вставал лицом к лицу с Робеспьером, Маратом, парижскими санкюлотами — той грозной силой,
Прежде он мог лавировать между крайними партиями — это было его поле боя, его стихия; здесь он чувствовал себя непобедимым и неуязвимым.
Теперь он сам отходил в крайнюю партию, ибо справа от него никого больше не оставалось. Место лавированию должен был уступить или твердый союз с демократами, или принципиальная борьба с ними. Матерый вожак «болота» на первое был неспособен, во втором — неизбежно проигрывал.
Интуитивно он чувствовал это.
Пять месяцев спустя, когда, временно отрешившись от тревог бурной жизни революции, он отдыхал у себя в Арси, к нему как-то ворвался сосед с парижской газетой в руках.
— Радостное известие! — кричал он. — Жирондисты казнены!
Дантон побледнел и заплакал.
— Ничего себе известие! Ты называешь это счастьем для революции? Несчастный! Ты ничего не понимаешь!
— Как, позволь, разве они не были заговорщиками?
— Заговорщиками? Дантон возмутился. — В таком случае все мы заговорщики. Мы так же достойны смерти, как и они. Впрочем, — прибавил он, помолчав, — нас идет та же участь…
Жорж не ошибся. Он правильно видел свое будущее.
9. Я ИСЧЕРПАЛ СЕБЯ
(июнь — ноябрь 1793)
Максимилиан Робеспьер был доволен. Доволен по-настоящему. Давно уже не испытывал он подобной удовлетворенности. И ему против обыкновения стоило больших трудов сдержать свои чувства. Впрочем, Неподкупный владел ими в совершенстве. Ни один мускул не дрогнул на его бледном холодном лице, когда объявили результаты голосования и все члены Конвента обернулись в его сторону. Он остался корректным и неподвижным, точно все это относилось не к нему. Только дома, в своей маленькой каморке, он перестал следить за собой. Он глубоко задумался, и по мере смены мыслей лицо его изменялось не один раз.
В глубине души Максимилиан знал, что ничего особенно приятного для себя лично он сегодня не приобрел. Ничего, кроме нового непосильного бремени, новых бессонных ночей, новой напряженной борьбы. Но не в этом ли заключалась вся его жизнь? Не ради этого ли он отказался от благосостояния, покоя, наслаждений, семейного счастья — всего, чем так дорожит каждый из обыкновенных людей?..
Обыкновенных, обычных…
Бесспорно, он не был обычным. Он давно знал это — уже в те дни, когда его одинокая душа горела любовью к свободе и демократии среди всеобщих лицемерия и фарисейства, когда его освистывали и пытались стащить с трибуны коллеги по Учредительному собранию — все эти грязные Ламеты, Барнавы и Мирабо, кумиры, так быстро ставшие политическими трупами.