Дантон
Шрифт:
Вспоминая прошлое, Робеспьер, конечно, не мог забыть славных дней 2 сентября или 1 апреля, дней, когда Дантон был по-настоящему великим. Да разве все ограничивалось только этими днями? Сколько раз громовой голос трибуна кордельеров звучал во имя свободы, сколько раз облегчал он тяжелое положение и выручал его, Максимилиана?..
Жорж Дантон воистину закаленный борец. За спиной у него немало заслуг перед революцией. Его любят простые люди, в особенности санкюлоты столицы.
Что же перетянет, когда взвесишь все?
Где критерий истины?
У Максимилиана есть такой критерий.
Что же получится, если применить этот критерий к Дантону?
Максимилиану становится страшно.
Он не желает знать о грязных слухах, которые всегда окружали Жоржа, он закрывает уши для сплетен и подозрений. Он также ничего не хочет знать о богатстве Дантона, которое, как утверждают, нажито нечистым путем и растет изо дня в день: в конце концов много важнее научиться уважать бедность, нежели завидовать богатству.
Нет, Неподкупный будет размышлять лишь о том, что видел собственными глазами или же слышал из верных уст.
Увы!.. И этого более чем достаточно…
Весь образ жизни Дантона, несомненно, противоположен понятию добродетели. Он окружил себя плохими друзьями, он постоянно якшается с подозрительными махинаторами, его компаньоны по бутылке и разврату — все отпетые личности.
Он проводит время в сладострастии и лирах в те дни, когда республике угрожает смертельная опасность. Он не скрывает этого, он сам бахвалится этим. Недавно в пьяном виде он разоткровенничался и во всеуслышание заявил, что наступает его черед пользоваться жизнью. Роскошные отели, тонкие яства, шикарные женщины — вот что должно наградить его за преданность революции!.. Ведь революция, рассуждал Дантон, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!..
Слово «добродетель» вызывает у Дантона только смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда всякая мысль о морали?..
Некое происшествие самого недавнего времени окончательно выводит Робеспьера из себя.
Полгода назад умерла любимая жена Дантона, которую Максимилиан знал и глубоко уважал. Искренне сочувствуя горю своего товарища, Максимилиан тотчас же написал ему душевное соболезнующее письмо, которое сегодня с радостью забрал бы обратно.
Скорбь Жоржа казалась безутешной.
И что же? Прошло едва четыре месяца, а он снова женится, да еще при каких обстоятельствах! Невесте — пятнадцать лет, ее родители — католики и реакционеры, а детали свадьбы настолько загадочны, что… Во всяком случае, его, Робеспьера, на эту свадьбу не пригласили. И говорят… Но он не станет прислушиваться к тому, что говорят.
Хватит. Достаточно. Картина ясна.
Нет, он не может по-прежнему относиться
Все то, что так волновало Робеспьера, очень мало заботило его незадачливого конкурента. Жорж Дантон едва ли слишком сильно переживал свое падение. Ему словно было не до этого. Его, как некогда, накануне революции, целиком захлестывала личная жизнь. Когда позднее его станут обвинять в заговоре против республики, он рассеянно ответит:
— Я заговорщик?.. Возможно… Но что способен в этом смысле совершить человек, который каждую ночь отдается бурной страсти?..
Соратников Жоржа интересовала отнюдь не его «бурная страсть». Но его второй брак вызвал массу криво-толков. Некоторые обстоятельства этого брака, скрыть которые оказалось невозможным, привели даже к полемике в Якобинском клубе. Деятели, критиковавшие Дантона, знали, впрочем, далеко не все о его сватовстве. Действительность была много хуже их самых скверных предположений.
В один из июньских дней, в тот час, когда улицы Парижа почти безлюдны, по окрестностям квартала Сен-Жермен де Пре долго плутал, проверяя названия переулков и номера домов, человек довольно необычного вида. Его массивное тело было облечено в ярко-красный редингот, галстук, съехав ниже жабо, оголял короткую толстую шею, а ноги буквально тонули в огромных сапогах с малиновыми отворотами. Потное лицо прохожего, наполовину скрытое широкополой шляпой, поражало уродством и диспропорцией. Найдя, наконец, нужную дверь, он принялся стучать в нее, сначала тихо, потом со все увеличивающимся ожесточением. Наконец послышались осторожные шаги, и дверь чуть-чуть приоткрылась.
— Гражданин аббат у себя? — спросил пришелец.
После небольшой паузы скрипучий старушечий голос ответил:
— Помилуйте, гражданин, здесь не проживает никакого аббата!
Человек в красном пожал плечами и, резко толкнув дверь, вошел в маленькую темную прихожую.
— Аббат меня ожидает, мне необходимо его видеть; дело не терпит отлагательства.
Старуха изменила тон.
— Господин имеет договоренность — это другое дело. Пусть господин простит меня за предосторожности. Мы все время опасаемся вторжения этих демонов из Комитета…
— Хватит! — прервал ее посетитель. — Проводите меня к господину аббату.
Старая служанка, показывая дорогу, кряхтя, поднялась на четвертый этаж и постучала в маленькую дверь. По комнате, куда она провела неизвестного, прохаживался человек в черной сутане, монотонно читавший свой требник. Взглянув на вошедшего, аббат остановился и побледнел.
Он узнал это уродливое рябое лицо.
Перед ним был не кто иной, как сам страшный Дантон…
В первый момент священник решил, что его сейчас арестуют: он не присягал конституции и находился вне закона. Но эта мысль сразу же отпала. Чтобы отправить его в Революционный трибунал, не требовалось столь высокого конвоира, да и, кроме того, у Дантона был вид не судьи, а скорее подсудимого…