Дантон
Шрифт:
Но уже тогда — надо быть справедливым — кое-кто догадывался о его грядущем взлете. Продажный Мирабо, этот оракул первой Ассамблеи, самый коварный и ненавистный враг, заметил как-то:
— Робеспьер далеко пойдет; он верит всему, что говорит…
И вот, наконец, пророчество начинает сбываться.
Сегодня, 27 июля 1793 года, его избрали в высший правительственный орган. Еще так недавно этот орган назывался «Комитетом Дантона». Теперь его будут называть «Комитетом Робеспьера».
Прежде он казался патриотам «Комитетом общественной погибели».
Теперь Максимилиан превратит его в подлинный Комитет общественного спасения.
Да, так и будет. Неподкупный выполнит свою великую миссию
Народ недаром наделил его этим вторым именем.
Робеспьер не вступает в сделки с совестью. Он строго, до беспощадности, взвешивает и анализирует каждый свой шаг, каждый поступок. Вот и сегодня, подавляя все личное, он хочет, окинув беспристрастным взглядом дела двух последних месяцев, решить, правильно ли поступил Конвент, утвердив его у власти.
Два месяца!.. Кажется — два года. А быть может, два десятилетия?.. Или целый век?..
Ведь это правда, что за неполные два месяца, прошедшие со дня восстания 2 июня, сделано больше, нежели фельяны и жирондисты успели сделать за долгие годы своей бесполезной власти. Ибо — и это прежде всего — в небывало короткие сроки обсужден и утвержден текст новой конституции. Конституции подлинно демократической, вдохновленной духом великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Декларация прав, написанная лично им, Робеспьером, открыла новые пути к пониманию собственности, равенства и взаимоотношений с соседними народами — путь к подлинному всемирному царству справедливости. И вот что характерно: за якобинскую конституцию проголосовал весь народ, даже в тех департаментах, где хозяйничали жирондисты!
А аграрный, крестьянский вопрос? Что сделала здесь революция до прихода к власти якобинцев? Почти ничего. И только теперь, наконец, Конвент принял меры, которые Максимилиан всегда считал насущно необходимыми: были окончательно и безвозмездно отменены все феодальные повинности, крестьянам передались общинные земли, а обширные владения эмигрантов предполагалось разделить на мелкие участки и пустить в льготную распродажу.
И все эти первостепенные по важности проблемы революционеры-якобинцы умудрялись разрешать в обстановке беспримерных военных трудностей, под аккомпанемент пушечной пальбы на границах, под безрадостные вести о расширении Вандеи и других контрреволюционных мятежей, разгоравшихся в шестидесяти департаментах республики.
Спрашивается, какую же роль сыграл «Комитет Дантона» в этот мучительно-сложный период?
Максимилиан думал долго. На столь щекотливый вопрос он хотел ответить себе самому строго и объективно.
Сказать, что эта роль была недостаточной, слабой, значит сказать слишком мало и, по существу, неверно. Ведь недаром же покойный Марат именно в эти дни окрестил правительство Дантона «Комитетом общественной погибели».
Несчастный Друг народа… Он снова — в последний раз — оказался провидцем: гибель прежде всего ожидала его, он стал первой жертвой нерадивости, а быть может, и злой воли тех, кто руководил тогда государственной политикой.
Что греха таить: члены первого Комитета общественного спасения во главе с Дантоном и Барером меньше всего думали о том, чтобы спасать якобинскую республику. Прежде всего они постарались спасти жирондистов, а когда это не удалось, помогли их лидерам бежать из Парижа, из-под умышленно нестрогого домашнего ареста.
Вот эти-то беглецы и подняли мятежи в южных и западных департаментах. Они-то, злобно точившие кинжалы против своих победителей, и подослали убийцу к Другу народа…
Максимилиан никогда не питал к Марату особенной симпатии. На многое они, обладавшие слишком разным темпераментом, смотрели по-разному. И все же Робеспьер никак не мог понять цинизма, с которым Дантон, не переваривавший
— Его смерть принесла еще больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда грозят нам убийцы…
Мягко выражаясь — двусмысленная фраза.
…Дантон громко похвалялся, что у него в руках собраны нити всей зарубежной политики. Действительно, в Комитете он и Барер взяли на откуп прежде всего иностранные дела. Но как велись эти дела? Весьма сомнительными и, во всяком случае, недостойными честного якобинца средствами. Дантон постоянно пользовался услугами подозрительных, скомпрометировавших себя перед республикой агентов. Он завязывал дипломатические интриги и вел мирные переговоры в то время, когда до мира было далеко так же, как до луны. При этом поразительны те легкость и быстрота, с которыми этот дипломат отступался от своих, казалось бы, самых твердых убеждений. Все помнят, как он недавно, захлебываясь, кричал о «естественных границах», о «помощи народам против тиранов». Эти демагогические лозунги затем переняли жирондисты. Робеспьер и принципиальные монтаньяры всегда были против войны и завоеваний. Но коль скоро война началась, и коль скоро молодой республике грозило внешнее удушье, они требовали войны до победы, без всяких компромиссов и в союзе с другими порабощенными пародами. Эту программу — программу всемирного братства освобожденных людей — Робеспьер выдвинул и в своей Декларации прав. Каково же было всеобщее изумление, когда вдруг, именно теперь, Дантон, повернув ровно на сто восемьдесят градусов, заговорил не только об отказе от завоеваний, но и об отказе в солидарности с порабощенными народами!
И одна характерная деталь. Дантон сохранял теснейшую связь с жирондистским министром иностранных дел Лебреном, таким же темным комбинатором, как и он сам. Когда после восстания 2 июня Лебрен, как и другие министры-жирондисты, был арестован, Дантон потребовал, чтобы тот сохранил свою должность, и продолжал с ним совещаться. Небывалое зрелище! Арестованный министр, сопровождаемый жандармом, по-прежнему ходил на заседания Исполнительного совета и руководил иностранной политикой Франции… Так продолжалось до 21 июня, пока Лебрену не подобрали, наконец, заместителя. Впрочем, новый министр иностранных дел, Дефорг, в прошлом служащий из адвокатской конторы Дантона, был верной тенью своего благодетеля.
Разумеется, до бесконечности так продолжаться не могло.
Монтаньяры следили за Дайтоном.
Четвертого июля в адрес Комитета посыпались упреки в связи с жирондистскими мятежами в департаментах. Комитет не проявил должной энергии ни для предупреждения, ни для подавления этих мятежей!
Восьмого июля натиск усилился.
Дантон или отмалчивался, или говорил громко, но без должной убежденности. Он чувствовал близость провала.
Десятого июля судьба «Комитета общественной погибели» была решена. В этот день Конвент узнал о поражениях генерала Вестермана, «человека Дантона». Капля переполнила чашу. Комитет был переизбран. Дантон больше не вошел в его состав и потерял в нем опору: ловкий Барер, чувствуя перемену ветра, изменил ориентацию, и, кроме того, в Комитет были избраны Кутон и Сен-Жюст, верные единомышленники Робеспьера.
А сегодня, 27 июля, сам Неподкупный по праву занял достойное его место. По праву — он мог в этом не сомневаться. И вот верное тому доказательство: все произошло без излишнего шума, довольно мирно и безболезненно…
И все же одно сомнение продолжало мучить ясный ум Максимилиана и его чистую совесть. Справедлив ли он к своему поверженному соратнику? Виноват ли Жорж Дантон во всем происшедшем, или, быть может, он оказался рабом обстоятельств? И как теперь, после того, что случилось, он, Максимилиан, должен относиться к своему старому боевому товарищу?..