Дар Божий

Семилетов Петр Владимирович

— Помогааай, помогааай.

Вдвоем они подогнали контейнер к перекрестку с Мичурина, где бабка сказала:

— Дальше я тебе не помощница, мне в Яму надо, — и пошла дальше. Ведь ни на Струтинского, ни на Мичурина, ни даже на Евгении Бош или Подвысоцкого никаких магазинов нету, они есть только на Бастионной в Яме.

Миша корчится, мечется, потом открывает глаза — а полночь, или позже, все уже потеряли счет времени — и говорит Татьяне:

— Мама, пойди обзвони ребят. Скажи… Что… Завтра репетиция отменяется! Ох.

И снова корчится.

А днем он, когда пихал вверх контейнер,

а чуть колени не ломались, вспоминал, как читал книжку Куна «Мифы и легенды Древней Греции», и там было про Сизифа, который толкал наверх из ямы камень, а тот всё скатывался, а Сизиф снова его заталкивал.

Но потом он подумал про сверхчеловека Ницше, и превосходя себя самого, Миша — но тяжесть контейнера равна планете, это дело планетарного масштаба.

Боже, обзвони ребят!

В три часа ночи машина скорой помощи пыталась заехать на улицу Мичурина от моста Патона. Днепр был свидетелем ее позора, как не добравшись даже наполовину до перекрестка с Землянской, скорая остановилась и медленно поползла задом назад, ибо развернуться там не дано.

В три пятнадцать машина вползла на Мичурина уже с другой стороны, от Струтинского, и в дом Гнутовых зашли те, кого Миша боялся больше всего.

Он лежал, зажмурился, сжал кулаки и коротко отвечал на вопросы, когда его щупали. Тут болит? Да. А тут? Тут нет.

Потом прозвучало просто, будто каждый день такое случается:

— Паховая грыжа.

Ой нет, только не у него! Пусть это будет сон! Врачи-срачи! Вы ошибаетесь, это просто болит живот, может ведь просто у человека болеть живот, и тогда он услышал голос мамы:

— А как это лечится?

— Разрежем и вправим, — всё так же невозмутимо.

— Я не дам себя резать! — завизжал Миша.

— Другого выхода нет, — сказал доктор, — Сейчас мы повезем тебя в больницу. Соберите вещи, — повернулся к Татьяне.

Глава 17

И даже Лёша. Девушки — с гитарами в чехлах, за спинами, кроме Шуры, та с черным рюкзачком.

— А вот и колонка водная, — указала Кира на синий столбик с рычагом и носиком, слева у обочины, под забором из почерневших досок, — Он говорил, что после колонки через один участок.

— А номер дома он не мог сообщить? — спросил Лёша.

Вообще Лёша просто так посмотреть шел, ну и раз сестра попросила. Слово сестры закон. Но на всякий случай он взял старый чемодан и настоящие барабанные палочки.

— Это же Миша! — пояснила Кира таким голосом, будто само упоминание этой личности решало все вопросы.

— Всё равно как-то нехорошо мы идем, раз вы вчера не созвонились.

Нюта взялась за рычаг колонки и стала качать. Через некоторое время из гусачка на асфальтовый желоб белой толстой струей ударила вода, и не прекращалась, пока Нюта продолжала качать. Зачерпнула горстью воду, прихлебнула. Спросила:

— Кто-нибудь еще хочет?

Никто.

— Тогда я перестаю, — и прекратила дергать рычаг.

Двинулись дальше.

— Наверное тут, — сказала Шура.

Они остановились возле косенького забора с калиткой. Нюта нажала кнопку примотанного синей изолентой звонка. Постояли, помолчали. Попрыгали, заглядывая за. Кира поднесла ко рту руки, сделала ладонями мегафон и позвала:

— Ми-шааа!

— Их нет, — к соседнему забору, с той стороны, подошла Люда.

— А не подскажете, когда они будут? — спросила Нюта.

— Не подскажем. Вы к Мише?

— Да.

— Его ночью скорая увезла. А Таня сейчас наверное там, в больнице.

— А что с Мишей? А в какую больницу увезли, не знаете?

— А кто ж знает. Мы только из окна всё видели. Зайдите завтра или под вечер, может Татьяна дома будет, должна быть.

И повернувшись, Люда удалилась. Кира сказала:

— Ну я тогда вечером сюда зайду, всё узнаю а потом всем перезвоню.

— Вот так порепетировали, — Нюта опустила голову и зашагала прочь, и какое-то время никому не отвечала.

Неужели нельзя было себя поберечь? Что с ним непонятно, наверное срочное, иначе бы сообщил и созвонился. Первая совместная репетиция. Подвести стольких людей. А ведь это чертовски сложно, всем собраться в одно и то же время. Слаженность, способность к этому и есть отличительная черта музыкальных групп, которые не просто так языками чешут, что вот у нас группа, а действительно собираются и делают песни.

А если он умрет? Где тогда репетировать?

Что ты такое думаешь, надо думать о Мише, об его здоровье, чтобы поправлялся быстрее, а ты о том, что судьба группы может повиснуть на волоске, или уже повисла, ты этого не знаешь. Да, вот такая я циничная, что думаю в первую очередь о коллективе, и само собой выходит, что здоровье чувака, с которым я общалась пару раз в жизни, меня не колышет, это естественно, что не зная его, мне по сути безразлично, что с ним случилось, а вот давно вынашиваемое дитя — группа — из-за него может просто не родиться. Или родится не так просто.

Глава 18

И были те мастерские не мансардой, где при свечи жалком свете творит шедевр за шедевром чахоточный художник, чьи полотна здесь же и скапливаются одно за другим, у стены, и связываются паутиной прочнее корабельного каната. Умрет художник, станут картины его знамениты, а сам почитаем.

А были мастерские те высоки, просторны и полны света, а солнце заглядывало туда по четвергам и пятницам, и вообще во всякий день будний и воскресный, ибо электрический свет для масляной краски вреден, одна лампочка дает краске один цвет, другая — другой, верно только солнце, пусть обиженное из-за туч, пусть яростное в синей стали неба, но — я верно, положись на меня.

— Тебе точно ничего от твоего бати не будет? — спросила Нюта Киру, когда та отпирала ключом дверь поднебесной мастерской. По пути, всей гурьбой зашли к Кире домой. Зашли без ключа, а вышли с ключом, и поехали выше на лифте.

— Точно, да не волнуйся, — ответила Кира.

А свет тот падал внутрь из огромных окон и частью даже с потолка, где тоже были окна. На плохого паркета полу стояло несколько этюдников и больших мольбертов, с разной степени готовности картинами, где бледные, с искаженными лицами люди открывали желтые ромбические глаза и протягивали с холстов руки вперед, к зрителю, дабы возложить длани свои на плечи, а то и на горло. Страшно, страшно тут находиться.