Дар
Шрифт:
Отец мог бы обойтись с ней помягче, он мог бы попытаться понять ее и простить. Он мог бы вспомнить свою молодость и те ошибки — пусть не таких ужасные, — которые он совершал. Но ее отец не был на это способен. Он не мог подняться над самим собой и над своей чудовищной ограниченностью.
— Я буду писать тебе, папа, — сказала Мэрибет.
Отец долго не отвечал ей, потом молча кивнул.
— Сообщай матери о том, как ты себя чувствуешь. Она будет волноваться.
Мэрибет хотела спросить, будет ли он волноваться тоже, но не решалась задавать ему подобные
— Я тебя люблю, — тихо сказала она, когда отец уже спускался по ступенькам, но он даже не повернулся к ней.
Когда машина тронулась, он поднял высунутую в окно руку, но не бросил на дочь прощального взгляда.
Мэрибет нажала на кнопку звонка.
Дверь долго не открывалась, так что ей даже захотелось бегом спуститься по ступенькам я отправиться домой, но дома у нее теперь не было. Она понимала, что родители не пустят ее обратно, пока все это не кончится.
Наконец показалась молодая монахиня.
Мэрибет назвала свое имя, монахиня кивнула, забрала у нее чемодан, впустила девочку внутрь, и тяжелая железная дверь монастырского приюта захлопнулась за ней.
Глава 3
Монастырь Сестер Милосердия был похож на темную, мрачную пещеру. В этом унылом месте Мэрибет в первый же день обнаружила еще двух подруг по несчастью. Обе они были из маленьких соседних городков, и истории всех трех девушек мало чем отличались друг от друга.
Они были уже на сносях; одна из них, нервная семнадцатилетняя девушка, уже на второй день пребывания Мэрибет в монастыре родила девочку, которую немедленно забрали, чтобы отдать сгорающим от нетерпения приемным родителям.
Молодая роженица даже не увидела своего ребенка.
Весь этот процесс показался Мэрибет варварским, как будто это была какая-то грязная тайна, которую надо было скрывать.
Другой будущей мамаше было всего пятнадцать, и она со дня на день ожидала начала схваток. Обе девушки ели и молились вместе с монашками, и разговаривать им разрешалось только в определенные часы. Мэрибет была потрясена, когда узнала, что будущего ребенка ее соседки по комнате должен усыновить дядя девушки; несчастная выглядела очень жалко и страшно боялась родов.
Вечером пятого дня пребывания в монастыре Мэрибет услышала ее дикие крики. Это продолжалось двое суток; монахини бегали по коридорам как угорелые, пока в конце концов юную роженицу не забрали в больницу, где ей сделали кесарево сечение. Мэрибет сказали, что девочка больше в монастырь не вернется, но ребенок — мальчик — родился здоровым.
Теперь, когда обе ее сверстницы исчезли, ей стало еще более одиноко. Мэрибет очень надеялась на прибытие других грешниц, потому что поговорить ей было совершенно не с кем.
При любой возможности она читала местную газету и через две недели после приезда обнаружила там объявление о свадьбе Пола и Дебби. От сознания того, что у счастливых новобрачных медовый месяц, а она сидит здесь, в этой тюрьме, расплачиваясь за один-единственный вечер на переднем сиденье машины, Мэрибет чуть было не впала в отчаяние.
То, что она должна нести это тяжкое бремя одна, казалось ей страшной несправедливостью, и чем больше она об этом думала, тем яснее осознавала, что долее оставаться в монастыре она не может.
Хотя ей некуда и не к кому было пойти, выносить давящее монастырское благочестие она не могла. Монахини обращались с ней довольно снисходительно, правда, не забывали брать с нее деньги, и она уже успела заплатить им сто долларов. У нее оставалось еще семьсот и шесть месяцев до появления на свет ребенка.
Мэрибет понятия не имела, куда податься, но это существование в монастырских стенах, откуда ее не выпускали, словно она была узницей, угнетало ее. Еще несколько месяцев беременности, родовые муки, расставание с ребенком и возвращение к родителям опустошенной и измученной — это была слишком чудовищная плата за ее глупость.
Она хотела куда-нибудь уехать, жить своей жизнью, работать, завести друзей. Да и нужно-то ей было совсем немного — чуть-чуть свежего воздуха, шума, голосов, вообще людей. А здесь Мэрибет находилась под постоянным гнетом и ощущала себя преступницей, чей грех неискупим. Даже если это действительно было так, ей все равно не должны были отказывать в солнечном свете и радости.
Мэрибет не знала, почему это с ней произошло; возможно, период ожидания ребенка должен стать для нее уроком, который она усвоит на всю жизнь, даром судьбы, который нельзя упускать, временем, которое не должно быть потеряно. Вопреки уверениям монашек, беременность не могла быть таким ужасным наказанием, и вскоре Мэрибет сказала настоятельнице, что уезжает.
Она соврала, что едет навестить захворавшую тетушку, в надежде, что ей поверят. Но даже если настоятельница и усомнилась в ее словах, Мэрибет знала, что ничто не удержит ее в этих мрачных стенах.
На следующий день на рассвете она покинула монастырь с оставшимися деньгами и чемоданом в руках и с переполняющим все ее существо долгожданным чувством свободы. Она не могла вернуться домой, но перед ней лежал весь мир — прекрасный и неизведанный. Мэрибет никогда не чувствовала себя такой свободной и сильной. Когда ей пришлось оставить свой дом, она испытала непереносимую боль; сейчас же речь шла лишь о том, чтобы найти себе кров и переждать до рождения ребенка.
Это будет легче сделать за пределами городка, поэтому Мэрибет отправилась на автобусную станцию и купила билет до Чикаго в один конец. Маршрут пролегал через Омаху, но Чикаго был самым дальним пунктом, который способна была вообразить шестнадцатилетняя девочка; кроме того, она могла высадиться в любой точке маршрута, а потом восстановить свой билет. Единственное, чего ей хотелось, — это уехать куда-нибудь подальше и найти место, где она могла бы провести следующие полгода своей жизни.
Мэрибет заняла место у окна в первом же автобусе до Чикаго. И когда она увидела, как удаляется прочь ее родной городок, то не испытала никакого сожаления — лишь внезапный восторг перед безбрежным будущим.