Дара. Анонимный викторианский роман
Шрифт:
— Если вы позволите мне высказать мое мнение, леди, я бы сказал, что у вас такой вид, словно вы вот-вот упадете в обморок. Возьму на себя смелость предложить вам стаканчик бренди. Думаю, если вы себя неважно чувствуете, бренди — это как раз то, что способно вдохнуть в вас новые силы.
Его произношение заинтересовало меня. Он выговаривал слова, как чистокровный англичанин, которому приходилось жить в высшем обществе. Когда он, встревоженно глядя на меня, перегнулся через стол, протягивая мне стакан, я заметила у него на шее небольшое родимое пятнышко, похожее на красную божью коровку.
Благодарно
Тем временем с его озабоченного лица все еще не сходила тревога за мое состояние.
— Вам лучше? — спросил он тревожно.
Я благодарно кивнула.
— Позвольте представиться. Джеймс Ричард Кеннет, к вашим услугам, — произнес он с легким поклоном.
— Мисс Дара Тулли, — тихонько улыбнувшись, ответила я. — Я, как и вы, родом из Англии. Рада с вами познакомиться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЗАМУЖЕМ, ДА НЕ ПОД МУЖЕМ
Как-то в один из вечеров вскоре после моего приезда в Нью-Йорк я сидел в «Пивном заведении Пфаффа», лениво размышляя, выпить ли мне еще кружечку, или пора отправляться в театр. Мои раздумья прервала какая-то молодая девушка, которая, пошатываясь, подошла к столику и рухнула на стул напротив меня. Она была явно нездорова и находилась в состоянии крайнего нервного переутомления.
Хотя у Пфаффа бывали всякие посетители, все-таки в основном сюда приходили те, кто имел какое-то отношение к театру и искусству. Другими словами, здесь собиралась разношерстная компания хорошо образованных, «культурных» идиотов, каждый из которых питал заблуждение, что в нем горит какая-то искра таланта, которая в один прекрасный день его прославит.
Эта девушка меня заинтриговала. Прилично одета, очень красива, видимо, совсем одна, без мужчины, и явно чем-то напугана. «Но чем?» — спрашивал я себя, пока она потягивала предложенное мной бренди.
Я назвал свое имя, и она в свою очередь сказала, что ее зовут Дара Тулли. Хотя в ее произношении слышался легкий американский акцент, она сказала, что ее родина — Англия. Возможно, на нее благотворно подействовало бренди, возможно, она была рада встретить земляка; так или иначе, она немного пришла в себя и рассказала мне причину своего состояния. Очевидно, то, что ей пришлось пережить, глубоко потрясло ее, и временами, когда она рассказывала о своем путешествии из Чикаго и о докторе, медленно умиравшем на ее глазах от чахотки, ее речь прерывалась и становилась почти бессвязной. Из того, что я смог разобрать, я понял, что она сидела с ним в темной спальне и слушала, как этот человек разговаривал со своими умершими родственниками, пока что-то в ней не оборвалось и она не убежала из дома.
Эта история произвела на меня тягостное и жутковатое впечатление — такие переживания не должны обрушиваться на нежную, хрупкую девушку. Когда она вдруг пришла в сильнейшее волнение при мысли, что она оставила этого доктора
Когда мы подошли к отелю, Дара испуганно попятилась, словно не решаясь войти, но я настоял на том, чтобы она показала мне ту комнату, которую занимал доктор.
В спальне стояла кромешная тьма. Прокладывая себе путь наощупь и следуя указаниям Дары, я наконец обнаружил газовый рожок и немного осветил помещение. Должен признаться, то, что я увидел, довольно сильно подействовало на меня: на подушке, бессильно запрокинувшись назад, лежала голова мужчины. Его рот был полуоткрыт, а запавшие, невидящие глаза были обращены на меня. Я всегда чувствую себя неуютно в присутствии больного или мертвеца. Когда я попытался повернуть его, из его рта на меня пахнуло таким невыносимым смрадом, что я мгновенно ретировался к двери и, тяжело переводя дыхание, встал рядом с Дарой.
Она хриплым шепотом спросила меня:
— Он умер, да?
— Не знаю, — с сомнением ответил я.
Устыдившись того, что я так легко потерял самообладание, я расправил плечи и снова подошел к кровати, твердо решив выяснить, жив ли еще этот человек. Тело было еще теплым, но, положив руку ему на грудь, я не почувствовал ни дыхания, ни сердцебиения. Он уже стал добычей смерти.
Мне приходилось слышать, что в таких случаях нужно распрямить конечности покойного, пока тело еще не остыло, потому что иначе, когда оно закоченеет, их уже нельзя будет выпрямить не сломав, и тело будет очень трудно поместить в гроб. Я сдвинул подушку, так чтобы его голова оказалась на одной линии с остальным телом. Покончив с этим, я свел вместе ноги мертвеца и сложил его руки вдоль тела. Затем я снял с себя шейный платок и, подсунув его под подбородок доктора, связал концы у него на макушке, чтобы рот оставался закрытым. Его глаза все еще смотрели в потолок.
Я вспомнил, как ребенком меня однажды привели в дом одного из наших конюхов, чтобы почтить память его трехмесячной дочки, которая умерла за день до того. Когда девочка скончалась, ей, по обыкновению, положили на каждое веко по медной монетке, но, к несчастью, ночью одна монетка скатилась на пол. Тело успело закоченеть, на следующее утро уже ничего нельзя было сделать — веко не опускалось. Когда я увидел этого младенца, один глаз которого был закрыт, а другой — неподвижно уставился в небеса, по моему животу пробежала судорожная дрожь. И, что было хуже всего, меня еще попросили поцеловать это маленькое чудовище и помолиться о ее душе.
Эта картина — широко открытый детский глаз, навечно обращенный кверху потрясла мое воображение и крепко врезалась в память, так что я до сих пор вздрагиваю каждый раз, когда вспоминаю об этом случае. Поэтому я позаботился о том, чтобы шестипенсовики, которые я положил на веки доктора, держались крепко и надежно. К тому времени, как я покончил со всеми этими необходимыми заботами о трупе и вернулся к Даре, меня била нервная дрожь и я отчаянно нуждался в живительном глотке бренди. Мы оба поспешили обратно к Пфаффу, где, пока Дара маленькими глоточками потягивала свою порцию, я успел опрокинуть пару стаканчиков освежающей влаги.