Дара. Анонимный викторианский роман
Шрифт:
Дара улыбнулась, как будто его замечание ей очень польстило.
— Я в этой стране уже давно. Что касается моих умений… я, скажем, могу цитировать Шекспира целый день напролет.
Он встретил ее слова довольно резко.
— В этом я не сомневаюсь. Но вот умеете ли вы играть на сцене? Сможете ли вы быстро и точно выучить свою роль? Если вы намерены стать участницей моей труппы, вы должны быть в состоянии выучить роль в течение одних суток, потому что нам часто приходится ставить по три-четыре пьесы в неделю — и почти без всяких репетиций. Как вы думаете, по силам вам такая задача?
На
— Д-да… Да, сэр, думаю, что я справлюсь, — преодолев некоторое колебание, ответила она.
— Вы знаете балладу Гэй «Черноглазая Сюзанна»? — спросил Джонатан.
— Нет, но я уверена, что смогу быстро выучить слова, — с готовностью и уверенностью в голосе ответила Дара.
— Хорошо. Вот вам текст, — сказал он, протягивая ей исписанный от руки листок бумаги. — Мне нужно перекусить, но я вернусь не позже, чем через полчаса. Смотрите, к моему приходу слова должны отлетать у вас от зубов.
Помахав нам рукой на прощание, он вышел через боковую дверь, оставив нас с Дарой в некотором замешательстве.
Наконец Дара прошла в зрительный зал, уселась в одно из зрительских кресел и стала изучать листок, который оставил ей Джонатан Ид, — вид у нее был очень решительный. Она на секунду отвела глаза от бумаги и посмотрела на меня.
— Джеймс, будь так добр, оставь меня одну. Если я хочу в самом деле это выучить, мне нужно как следует сосредоточиться.
Джонатан Ид вернулся минут через двадцать и сразу же размашистым шагом прошел на сцену.
— Поднимайтесь ко мне, — крикнул он Даре, — и оставьте эту бумажку на кресле.
Когда Дара поднялась по ступенькам и подошла к нему, он поставил ее на середину сцены, а сам спустился в зрительный зал и уселся рядом со мной.
— Готово. Ну, приступайте, барышня. И говорите громче, чтобы вас было хорошо слышно даже в самых задних рядах!
Дара нервно откашлялась, произнесла заглавие баллады и начала читать первый куплет.
Джонатан встал со своего места и крикнул:
— Пока все отлично, но все же постарайтесь говорить погромче! Я уверен, что до задних рядов ничего не доходит.
Джонатан Ид всем телом наклонился вперед, внимательно вслушиваясь в ее голос, — на лице его было написано восхищение. Вот, подумал я, девушка, которой врожденное чувство меры, здравый смысл и артистизм безошибочно подсказывают, когда нужно выдержать паузу, а когда можно возвысить голос, чтобы усилить драматический эффект.
Ее умение держаться на сцене и органичное чувство стиха в сочетании с юной красотой производили ошеломляющее впечатление, и даже такой старый циник, как Ид, был потрясен.
Дара была так захвачена стихотворением, что на ее глазах выступили слезы. Джонатан встал и крикнул:
— Вы приняты! — Он двинулся к выходу, но на полдороге остановился и обернулся к нам.
— Жду вас обоих здесь же в ближайший четверг, в полдень.
На следующий день состоялись похороны доктора Шеппарда. Те немногие ценности, что у него были — одежда, золотые часы и кольцо, — мы продали. Вырученных за них денег и той небольшой суммы, что я нашел в кармане его пиджака, как раз хватило, чтобы оплатить
Пока могильщики опускали гроб, я перечитывал эти слова: «Доктор Лайонел Шеппард. Умер 2 апреля 1860 г.».
Палящее, жаркое солнце, посылавшее на кладбище свои лучи с ярко-голубого неба, не могло растопить тоски и уныния, овладевших сердцем Дары.
Я думаю, что до той самой минуты, пока могильщики не начали засыпать гроб с телом доктора землей, неумолимо заполнявшей могилу, Дара как будто пыталась не верить в то, что его действительно больше нет, словно не могла осознать факта этой смерти. В этих черных, бездушных комьях, под которыми постепенно скрывался из виду гроб, было что-то окончательное, подводящее последнюю черту, — что-то, от чего по лицу Дары покатились слезы. Зеленое кладбище со всеми его тихими аллеями и тенистыми тропинками расстилалось перед нами. Оно было бы прекрасно, если бы не было кладбищем. Но ни горячие лучи солнца, ни красота пейзажа не могли развеять ее тоски.
По дороге с кладбища нам удалось забраться в проходивший мимо омнибус, который, по обыкновению, был так переполнен, что места хватило только на то, чтобы встать у самого края. Колымагу так бешенно трясло, что, хотя мы и висли на всем, за что только можно было уцепиться руками, все же всякий раз, когда экипаж накренялся на повороте, мы рисковали выпасть на мостовую.
Кучер, яростно понукавший лошадей на поворотах, только усугублял эту беду, так что, когда мы наконец добрались до кафе, я чувствовал себя как пьяница, который с трудом стоит на ногах.
После спокойствия и мирной тишины кладбища Пирлесс Грин городской шум и суета показались нам особенно оглушительными. Все же по сравнению с улицей, где кипело движение, грохотали экипажи и надрывали глотки, стараясь перекричать друг друга, продавцы газет и лоточники, торговавшие всякой всячиной, — кафе казалось настоящим оазисом спокойствия и тишины.
Полуденный наплыв посетителей еще не начался, и в кафе, кроме меня и Дары, никого не было; мы смогли перекусить и побеседовать в относительной тишине. Дара все еще была в сумрачном расположении духа, и я предложил провести этот день дома, а вечером, чтобы немного развеяться, сходить в театр на комедийное представление.
В театре Ниблоу, где на протяжении многих лет ставили «Черного обманщика», был аншлаг, но мне каким-то чудом удалось раздобыть два места рядом со сценой. Вдоль авансцены стоял длинный ряд ночных ваз, или, проще сказать, ночных горшков, в каждом из которых красовался замечательный по красоте букет цветов. Отлично сложенные девочки, одетые ровно настолько, чтобы сохранить видимость приличия и чтобы их нельзя было назвать совсем голыми, выделывали на сцене какую-то бестолковую смесь балета и буффонады. На меня, однако, не произвели ни малейшего впечатления ни дразняще мелькающие разгоряченные груди, ни соблазнительно обнаженные попки, возбуждавшие такое оживление у большинства зрителей. Одним словом, этот вечер разочаровал меня и, думаю, вряд ли очень развеселил Дару.