Дары Кандары.Сборник
Шрифт:
венки из первых жёлтых лилий, плавали вперегонки или просто качались в волнах, улыбаясь звёздам. Чужие
люди сперва всполошили их – красавицы с визгом бросились прятаться кто в воду, кто в заросли камыша.
Но потом водяницы осмелели, стали выглядывать из укрытий, строить глазки и нежными голосами зазывать
гостей искупаться и поласкаться.
– Хочешь к ним? – насмешливо спросил Волх, – Пошли… окунёмся. При мне не обидят, не
защекочут.
Красный как рак, Борис
– И правильно, – согласился Волх, – они только с виду красивые. А сами холодные как лягушки и
радости никакой.
Тропинка протекла через поле и остановилась у самой границы величавой дубовой рощи. Усталый,
трудно дышащий Волх усадил князя на большой пень подле старого костровища, пошарил по кустам, добыл
изрядную груду хвороста. …И запел. Постукивая пальцами по углям, затянул какую-то длинную песню без
слов. То ли жаловался Волх, то ли печалился, то ли звал кого низким переливчатым голосом. Князь почти
задремал, когда пронзительный свет ударил в глаза. На разлапистой груде хвороста преспокойно сидела
жар-птица. Небольшая, размером чуть больше хорошего петуха, с длинным пышным хвостом и
малюсенькой остроклювой головкой. Она переступала с лапки на лапку, вертела носом – совсем как голубь,
который просит об угощении. От оперения расползались мелкие искры, хворост уже занялся. Волх зыркнул
на Бориса, тот попробовал вспомнить обычай жар-птиц, но бесстыжая птаха его опередила. Хлопая
крыльями подлетела к самому лицу, прицельно клюнула в оплечье, сглотнула гранат и взмыла в небо –
потанцевать, покрасоваться под облаками. Тронув маленький ожог на носу, князь порадовался, что брил
бороду и усы по византийскому обычаю – иначе быть бы ему палёным.
– Мало кто из крещёных видал то, что ты нынче видел. А ты видел, дай бог сотую долю из того, что
можно увидеть. Алконост прячется, Сирин спит, из звериных хозяев никто не вышел – ни Кабан ни Волчиха
ни Тур. Полуденницы по ночам таятся, дедушка Водяной по весне в озере на самом донце хвостом воду
мутит, Индрик-зверь только летом в наши края забредает, Пчелиная Матка от роя далеко не отходит, –
усталый Волх прилёг у костра, бородой к небу.
– Благодарствую, Волх… князь замялся – язык не поворачивался проговорить «Ящерович» – а ответь
мне, как родич родичу, благо вскоре мы породнимся…
– Давай, – согласился Волх.
– Если ты владеешь столь чудным, прекрасным княжеством, зачем тебе становиться просто зятем
Бориса из Ладыжина?
– Знал, что ты это спросишь. У тебя выпить есть? – Волх приподнялся на локте.
«Веселие Руси есть питие» – прав был князь Владимир. А если не весело, тем паче без вина не
обойтись.
– Знаешь, как погиб мой отец, Старый Ящер? Илья Муромец бился с ним три дня и три ночи. А потом
затравил раненного собаками, словно зверя.
– И ты не отомстил? – удивился Борис.
– Я б его сам убил. По крайней мере, попробовал. Злой стал Ящер, до крови жадный, до буйства
неутолимый. Как почуял, что сила тает, власть из когтей уходит, яриться стал без причины, убивать почём
зря. Матушку мою замучил… Она рассказывала, по молодости Змей весёлый был, удалой, бесшабашный.
На спине её, девку, катал, сине небо показывал, чудеса небывалые. А под старость вот озверел, – Волх
швырнул князю полупустую флягу, – И я тоже почувствовал, что зверею.
– Почему?
– Сила исконная во мне тает. Земля из-под ног уходит. Поговорить не с кем – я почувствовал вдруг,
что забываю человечью речь. Там, откуда уходит мудрость, поселяется злоба, – Волх помедлил, – а ещё я
хочу, чтобы у меня были дети, которых никто не станет травить собаками. И умереть не в какой-нибудь
дикой щели, а на своей лавке в своих покоях, чтобы сын мне глаза закрыл. Вино вышло?
Борис кивнул. Тяжёлый Волх поднялся на ноги, отошёл к дальнему пню, пошарил там под корнями и
выкатил тёмный от старости мелкий бочонок.
– Мёд гречишный, столетний. К своей свадьбе берёг – вот и выпьем, брат. Ты же братом мне теперь
будешь, а князь? Знаю, у князей брат брату враг хуже змея лютого может стать. Ты не бойся… землёй
родной поклянусь, водой ключевой, жизнью своей – никогда злоумышлять против тебя и рода твоего не
стану. Пей!
В руки Борису лёг прохладный деревянный ковшик. Такого мёда он никогда не пробовал –
кисловатый, чуть терпкий, пахнущий летом, он смягчал душу и целил сердце. Стало спокойно, отступили
заботы, словно спал княжий венец. Очень давно не случалось Борису просто сидеть у огня – не охотиться,
не сторожить добычу не спешить в погоню или возвращаться с кровавой сечи – просто сидеть и смотреть,
как пляшут по сухим веткам языки пламени. Ночь текла, словно сладкое молоко по Чумацкому Шляху,
круглые звёзды то прятались за вуалями облаков то, прищурясь смотрели вниз. От земли пахло свежестью,
молодая трава была мягкой на ощупь, сильные корни поднимали к поверхности влагу жизни. Пролетела
сова и ворчливо заухала в чаще, ей откликнулся чем-то разбуженный ворон. Проходя к водопою, захрустели
валежником отощавшие кабаны. Водяная лошадка подняла из реки белую голову и промчалась по сонной