Дары Кандары.Сборник
Шрифт:
– того и палицей по-отечески поучить можно. Напоследок монах наказал, тотчас слать за ним, когда Зоя
начнёт рожать, а до родов глаз с неё не спускать – мало ли кто нечистый на ребёнка позарится. Князь
дождался, пока копыта каурой монастырской кобылы простучат по мосту, убедился, что город мирно
готовится отойти ко сну, и отправился на своё любимое место к Бугу. Он любил посидеть у корней
вывороченной берёзы, глядя, как тает в воде закат, как гоняются рыбы за крошками солнца.
осторожно прокрался следом, Борис чувствовал, что раб рядом, но не спешил его гнать. Князю думалось
вязко, тяжеловесно. Стало ясным одно – мир уже не будет прежним, словно шустрая фишка тавлей
соскочила с доски и укатилась в душистую пестроту луга. Что ещё скажет Янка и поверит ли сказу про ясна
сокола, как удастся объясниться с Даниилом Бельцзским, не начнётся ли война раньше, чем он успеет
собрать дружину, кто родится у Зои и успеем ли уследить… Мысли путались, переплетались, словно глупая
бабья кудель. «Только ложь и обман» – вспомнил князь слова Волха и улыбнулся. Коль одна эта напасть
угрожает Ладыжину, до скончания лет вражья лапа не ступит в город. У него есть и будут верные слуги,
преданные друзья, любящие родные… Пусть свирепые братья грызутся между собой, он Борис, твёрдо
помнит – негоже русичу на русича заносить меч. Тем паче на кровного своего. Если же придут половцы или
булгаре или немецкие витязи добредут до Ладыжинских земель – их теперь есть, чем встретить. Честным
пирком да за красную свадебку, сва-деб-ку… Медно-рыжая голова князя упала на руки, он уснул. Выждав
немного, верный Боняка подкрался к Борису, заботливо укутал его синим плащом, сел рядышком и
насторожил самострел. Раб сидел до рассвета, напряжённый и чуткий, как сторожевой пёс, точно зная –
пока он жив, господина никто не тронет. Временами он нюхал воздух и удивлялся – майский ветер пах
степью, лошадиным навозом и дымом горьких, чужих костров.
* * *
Спустя двадцать четыре года, в мае 1240 татарское войско хана Батыя, проходя по черниговским
землям, осадило Ладыжин. Семь недель белокаменный кремль не поддавался ни штурмовым лестницам ни
стенобитным машинам. Отчаявшись взять город силой, татары отправили гонцов к князю Борису
Романовичу, суля живот, пощаду и милосердие, если город сдадут добровольно. Старый князь отказал, но
горожане, изнемогшие от войны, настояли послушать татар и открыли ворота, дабы встретить Батыя
дарами. Князь Борис Ладыжинский, его племянник Евпатий Васильевич и ближняя челядь затворились в
каменной церкви и бились насмерть. Ладыжин был сожжён дотла.
Во славу Греции твоей
…Мы
При ближайшем попутном ветре мы покинем эту страну…
Тикки Шельен
Белый мрамор приятно холодил кожу. На испанском серебряном блюде красовались ранние персики.
В саду журчал ручеёк. Жара лежала так плотно, что даже несведущий человек понимал – к вечеру грянет
ливень, скорее всего с грозой. А бывший трибун шестого Британского легиона, был человеком опытным.
Старые шрамы стонали «движется буря» задолго до того, как первое облачко трогало голубой горизонт.
Ребра Аврелиану сломали в стычке с дикими саксами, колено попробовало пиктского топора, а мизинец на
левой руке размозжило щитом – и в сырую погоду ныло пустое место. …Другой бы на его месте давно всё
бросил и уехал в Равенну, к тёплому морю, в провинцию сытую и почти безопасную. А он остался, сам
порой не понимая, зачем ему эта бессмысленная, давно проигранная война.
– Гектор! где твое мужество, коим ты прежде гордился? Град, говорил, защитить без народа, без
ратей союзных можешь один ты с зятьями и братьями; где ж твои братья? Ты ведь видел их всех, Напайос?
– Да, видел, – согласился собеседник трибуна и протянул смуглую руку к блюду, – Агамемнона
видел, Ахилла с Патроклом, голубков неразлучных, Диомеда бешеного, Одиссея хитрюгу рыжего и Париса-
счастливчика… Помирал тяжко Парис, и никак помереть не мог.
– А Елену Прекрасную? Стоила ли она Трои? – привычно пошутил трибун.
Большой рот Напайоса растянула презрительная ухмылка.
– Ни одна баба не стоит смерти. Красивая – да, как статуя с Акрополя, грудки острые, ноги длинные,
пальчики на ногах всегда умащены и колечками унизаны. Хитоны любила прозрачные, чтобы всякий мог
видеть – на теле ни волоска, всё ощипано. А внутри как ледышка. Глянешь из кустиков на Елену
Прекрасную, дохнёшь аромату благоуханного – и приап сам собой в брюхо прячется. Наша Марония и то
лучше.
Трибун усмехнулся – пышногрудая, круглозадая, безнадёжно немая Марония не отказывала никому
от управителя до последнего свинопаса-раба:
– А ты и её успел?
Улыбка Напайоса стала масленой.
– Я всех успел. Кроме твоих – высокородной супружницы и цветика ненаглядного… да и то потому,
что с тобой, друже, ссориться не хотел. Ты ж не верил, что она всем на вилле дала и не по одному разу? Не
верил, пока сам не увидел, а?
Аврелиан скривился, словно проглотил лимон. Какое счастье, что Туллия уже пятнадцать без малого