Дарю, что помню
Шрифт:
В Москве декорации „Бани“ нашими рабочими сцены монтируются около трех часов. В театре Сары Бернар французские рабочие, имея на руках сложный план сбора декораций, не приступали к работе за два часа до начала. Паника, переводчика нет, чем они объясняют свое действие, никто не понимает. Срочно вызвали из советского посольства переводчика, который мгновенно понял, в чем дело. Он и трое рабочих буквально выскочили из театра и через десять минут вернулись с тремя ящиками вина, пива и воды… Работа закипела! Песни, шутки, пританцовки – и декорации смонтированы за 1,5 часа. Оказалось, ящики – традиция! Подумалось о том, что если бы наши рабочие ввели бы в традицию эти ящики – половина театров прекратили бы свое существование. Простые рабочие театра Сары Бернар, повидавшие разные
– Ваш спектакль немного тягомотен, – так сказал в заключение рабочий, которого звали Жу-Жу. Фамилия его Фельдман. Жу-Жу Фельдман. Звучит!
После окончания пришли за кулисы Луи Арагон с Эльзой Триоле и много наших дипломатов. Довольны. Поздравляли.
Вторая „Баня“… „Наших“ в зале никого, а прошел спектакль лучше, чище и… принимался лучше, чем первый. Вот поди ж ты, угадай!
Нас смотрело множество журналистов, в том числе, как у нас говорят, из реакционных газет. „Реакционеры“ первую часть „Бани“ приняли очень хорошо, а вторую, как нам рассказали „наши“, назвали „коммунистической пропагандой“ по разным нелепым причинам, о которых просто не хочется распространяться. Одной из них был факт появления по ходу действия красного флага! Актеров хвалят все!
Мы обратили внимание на прекрасную работу электроосветительного цеха. Наш главный электрик Арон Намиот перед началом спектакля долго жестами, звуками, физиономией объяснял местному начальнику секреты и тонкости световой партитуры. Тот слушал, смотрел и вдруг с легким еврейским акцентом спокойно сказал: „Слушайте, Намиот, перестаньте дрыгаться, говорите на русском языке!“ Так хорошо не освещался спектакль нигде и никогда!
Третья и четвертая „Бани“ прошли, как по маслу. Но как бы мило все ни было – спектакль надо переставлять заново… Заигран он… У каждого спектакля есть свой возраст.
„Баня“ – баней, дело это хорошее, но ведь в свободное от „Бани“ время что-то еще происходило…
Финансирование пребывания Театра сатиры во Франции, оказывается, производилось за счет гастролей нашего цирка, дающих большие прибыли. Это мы узнали во время совместной с циркачами вылазки на верхушку Эйфелевой башни. Гид у нас был весьма солидный – месье Сориа! Водитель огромного автобуса – русский виртуоз! Выделывал такие кренделя по узеньким улочкам, да еще заставленным автомобилями, что нам ничего не оставалось, как почти беспрерывно ему аплодировать. От циркачей узнали о том, что месье Жорж Сориа накануне на банкете, устроенном им же в их честь, подарил каждому – 25 человек! – по прекрасному транзистору! Вряд ли мы, иждивенцы, удостоимся такой чести. Не беда! Наше пребывание в Париже „дороже“ любого транзистора! Долой зависть!
На верхней смотровой площадке башни испытываешь целую гамму чувств: и страха, и восторга, и незащищенности, и бессилия перед мощью окружающего тебя мира, и восхищения перед неограниченной технической и строительной фантазией человечка-козявочки! И все же эти – и визуальные, и философские – впечатления померкли перед тем, что преподнес нам народный артист РСФСР, руководитель аттракциона „На подкидных досках и ходулях“ Владимир Довейко: на высоте 300 метров (остальные 9 метров – телевизионные мачты), где явно ощущаешь покачивание башни, он, немолодой уже человек, взобрался на перила ограды, за которой – воздух и больше ничего, и легко сделал стойку на руках, да еще выделывая ногами разного рода фигурации! Все замерли в шоке! И только когда он снова вернулся в нормальное положение, когда голова заняла свое естественное главенствующее место – выше пяток и не на перилах, а на полу смотровой площадки, – все облегченно вздохнули. Аплодисменты!
Что в Москве? Почему нет вестей? Как „Скапен“? Что „Скапен“? Когда „Скапен“? „Скапен“? „Скапен“?
После башни – второй (первый был в гостинице) завтрак в офисе Жоржа Сориа. О! Это тот же „транзистор“, но с еще большим количеством диапазонов! „Такого“ по транзистору не поймаешь!
Короткие волны (15–20 минут):
1. Виски с содовой, водка, пунш, портвейн – под орехи и кукурузные хлопья с сыром.
2. Сырые шампиньоны – тоненько-тоненько нарезанные в сладком уксусе, яйца под майонезом, посыпанные порошком зеленого сыра.
3. Помидоры, огурцы, стручки зеленого горошка под белое вино, салат, салат (листья).
4. Артишоки, маслины зеленые (оливы) и черные соленые, миндаль, салат, салат (листья).
Средние волны (20–25 мин):
1. Горячая ветчина с жареной картошкой и зеленым горошком Под красное вино. Салат, салат (листья).
2. Запеченное в тесте белое-белое, нежное-нежное мясо – то ли курятины, то ли индейки – с четырьмя сортами горчицы и пятью сыра.
Длинные волны (1–1,5 часа):
1. Виноград, персики, груши, бананы, апельсины, сливы, абрикосы, гибриды слив и абрикосов, шампанское сухое, белое и красное вина…
2. Кофе с коньяком, ликером, мороженое.
У-у-у-у-у!
Георгий Менглет имел неосторожность спросить, что было подано на „средних волнах“ под пунктом „два“. И получил чистосердечный ответ: „Это прекрасные, специально выращенные, экологически чистые лягушки!“ Он был вынужден покинуть трапезную и расстаться со всеми волнами и пунктами! Остальные отнеслись к экстравагантному блюду лояльно, а я даже, как сейчас помню, хотел было намекнуть на то, что был бы не прочь еще раз „прослушать“ опус № 2 на средних волнах. К сожалению, официанты так быстро крутили ручку настройки волн, а смена „мелодий“ происходила так энергично и часто, что я не успел даже рта раскрыть, как вместо второй лягушки на столе появился гибрид сливы и абрикоса и все остальное, уже упомянутое выше.
Я не переставая думал, как бы повели себя инструкторы из Москвы, общаясь с Сориа? Очень интересно! Посол Виноградов утверждал, что чем ретивее инструкторы, тем меньше они знакомы с зарубежьем. Нам они просто вдалбливали то, что давным-давно написано в инструкциях, выданных им когда-то: Совершенно секретно!
На стенах и полках трапезной-музея – живописные работы очень разных авторов (только оригиналы), балетные туфельки Галины Улановой, Майи Плисецкой, Элеоноры Власовой, Виолетты Бовт, их портреты с теплыми словами в адрес Сориа, большие фотографии Чарли Чаплина, Дмитрия Шостаковича, Святослава Рихтера, Давида Ойстраха, Игоря Моисеева, клоуна Румянцева-Карандаша и многих других знаменитых, гениальных… И неизменные слова добрых пожеланий, благодарности и надежды на новые встречи.
Жорж Сориа проявлял ко мне повышенное внимание, так как видел во мне единомышленника в увлечении талантом Ильфа и Петрова. Он, к моему великому удовлетворению, был согласен с тем, что манера поведения Остапа Бендера, его специфический юмор – не более как прикрытие, за которым – не очень удачливый, но умный, изобретательный, обаятельный и не простой человек! Внимание Сориа ко мне позволило познакомиться с очень интересными литературными материалами (на русском языке) и составить себе хоть и поверхностное, но все же впечатление и мнение об Эжене Ионеско, имя и творчество которого в нашей „самой читающей“ стране было предано анафеме и причислено ко всему вредному для строителей „светлого будущего“. Не хотели видеть, что Ионеско „всего лишь по-своему развивает отчаянную попытку Чехова показать на сцене трагическое и все более углубляющееся отчуждение, разъедающее современное общество и даже самых близких и родных людей, которые не способны слушать и слышать друг друга и обращают свои стенания в безответную пустоту“ [1] . Я натолкнулся на эту цитату уже в дни работы над книгой и не мог ее не привести, ибо в ней сжато и, с моей точки зрения, очень неожиданно сфокусировано все то, что мною внутренне понималось, но не было готово к изложению.
1
Журнал Театральная жизнь. № 8.1992.