Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Нет, он отправлял своих в деревню «на всякий случай», чтобы оберечь их от дурацкого осколка, близнеца того, что лишь вчера убил в их доме Жюгждене. И когда машина вернулась обратно и шофёр сказал, что доехали без происшествий, Венцлова глубоко вздохнул — точно скинул с плеч непомерно тяжелый груз — и приказал ехать в комиссариат.
— Бензин кончается, товарищ Венцлова. На нуле, — предупредил шофёр.
Но что делать в Наркомпросе, когда на месте едва ли десятая часть служащих и все слоняются по комнатам как потерянные и шепчутся и вздыхают,
Не пришел и его заместитель Гира.
Сказал, чтобы расходились, а сам сидел в своем кабинете, словно загипнотизированный непривычной тишиной. Телефоны так и не обрели голоса. Сколько раз он снимал трубку то с одного, то с другого аппарата и ждал, что вот-вот прозвучат ровные гудки, которые стали бы сейчас позывными жизни; он наберет номер, и из трубки возникнет спокойный бас Гедвиласа: «Драугас Венцлова? Ну, как там у вас?»
Наконец появился шофёр.
— Бензина нет нигде.
Сказал так, словно извещал о конце мира.
Решили добраться до выезда на Каунас, где находился самый большой резервуар с горючим. Уж там-то бензина вдоволь!
Но не помогли ни депутатский значок, ни удостоверение члена правительства. Резервуар опустел еще вчера.
Молчит телефон… Нет бензина… Молчит, молчит… Нет, нет, нет… Телефон… Бензин… Это как рефрен, неумолчный и навязчивый… Глухонемой с парализованными ногами. Тошнотно подступала к горлу растерянность. Что же делать?
И опять в горком.
Та же пустота, что и в Наркомпросе. Только в кабинете второго секретаря два товарища что-то делают возле большого распахнутого сейфа. Метнулось яркое пламя, повалил дым.
Один повернул почерневшее от копоти лицо и удивленно воскликнул:
— Товарищ Венцлова! Почему вы в Вильнюсе?
— А где все товарищи?
— Уехали из города… Есть директива… И вы уезжайте. Куда-нибудь… Но лучше в сторону Минска.
В сейфе, как в паровозной топке, бушует огонь. Корчится, чернеет, сгорает бумага. Много бумаги. А двое подбрасывают в пламенеющее чрево сейфа всё новые и новые кипы. И это настолько нереально, так противоречит устоявшимся представлениям о деятельности городского комитета партии, что Венцлова на мгновение прикрывает глаза ладонью то ли от едкого дыма, то ли чтобы избавиться от наваждения.
— Не теряйте времени, товарищ Венцлова… Уезжайте.
— Да, да… Понимаю… Постараюсь уехать!
Но, по правде говоря, он ничего не понимает. Почему нужно куда-то уезжать из Вильнюса, если Берлин уже в развалинах, а полевые части Красной Армии колоссальной своей мощью давят сейчас на прорвавшиеся через пограничный заслон войска агрессора?
Шофёр докладывает: удалось достать три литра бензина. Куда поедем?
— Домой, — решает Венцлова.
И опять поражающая пустота улиц. Ни одного милиционера, нет ни машин, ни пешеходов. Возле дома застает Гиру с женой.
— Что же будем делать, товарищ Антанас? — каким-то не своим, сиплым голосом спрашивает маститый поэт.
— Прежде всего нам надо достать побольше бензина. Садитесь-ка в машину, выедем на дорогу, может, где-нибудь найдем бензин.
Сунул в портфель пару белья, бритвенные принадлежности, перебросил через руку пальто…
— Пошли!
Подивился выдержке и хладнокровию Гирене. У нее уже были заготовлены два небольших, туго набитых чемодана и тючок с самым необходимым.
Выехали за город. Шоссе забито машинами. Два потока: на восток и на запад. Восточный гуще и стремительнее. Пробки. Заторы. Стояли на обочине шоссе, пока шофёр, вооружившись канистрой, метался между машинами, разыскивая знакомых водителей.
Достал чуть-чуть, заправился, но предупредил, что хватит километров на двадцать, не больше. А ведь нужно было вернуться в Вильнюс и проехать еще пять-шесть километров, чтобы добраться до деревни, где ждет своя семья, жена Корсакаса.
Всё же дотянулись до Ошмян. Чудовищный затор. Ни взад, ни вперед. Дальше начинается Белоруссия. Военные проверяют документы.
Вдруг такой знакомый, негодующий голос:
— Ты понимаешь, Антанас, они не хотят меня пропустить! Не верят, что я — это я. Черт их возьми! Я даже показал им книжку моих рассказов, а они требуют паспорт!
Ну конечно, Марцинкявичус! Широколицый, лохматый, давно небритый и весьма разгневанный.
— Так предъяви паспорт, Йонас, и дело с концом!
— А где мне его взять? Неужели ты воображаешь, что я набил свои карманы всякими ненужными бумагами!
Что ж, Марцинкявичус верен себе. Война, землетрясение, глобальная катастрофа, а ему — море по колено.
Венцлова берет Йонаса под руку, пробивается сквозь толпу галдящих, размахивающих бумагами людей к суровому военному со знаками различия подполковника и коротко представляет:
— Йонас Марцинкявичус. Известный литовский писатель.
— У него нет никаких документов, — хмурится подполковник. Но, заметив депутатский значок на пиджаке Венцловы, смягчается.
— Но если вы, товарищ депутат, ручаетесь…
— Да, да, ручаюсь… Если надо, могу и написать.
— Это лишнее. Пусть проходит.
Марцинкявичус озорно подмигивает:
— Спасибо, Антанас. Ты утвердил меня в звании писателя. — И, засунув руки в карманы брюк, неторопливо переступает невидимую пограничную черту. Широченная спина… Длинные темные волосы чуть кудрявятся на затылке.
Но где же все-таки добыть бензин? Мелькает знакомое лицо. Бойкий репортер из газеты «Труженик». Но прежде чем Венцлова успевает задать ему вопрос о бензине, репортер говорит негромко:
— Дела, товарищ Венцлова, совсем плохи. Каунас уже занят. Немцы на подступах к Вильнюсу.
— Откуда вы знаете? — резко спрашивает Венцлова.
— Увы, сведения абсолютно точные… Да вы прислушайтесь.
Какофоничному шуму шоссе: скрежету тормозов, шороху резины, трущейся о бетон, топоту ног, вспыхивающей и потухающей перебранке аккомпанируют далекие тяжелые удары — словно одна за другой рвутся басовые струны, натянутые от земли до самого неба.