Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
И тотчас Корсакас загорелся:
— А ведь товарищ Муромцев прав. Мы бы могли как-то организационно оформить нашу группу. Уж если судьба наша — перезимовать в Пензе…
— Почему только перезимовать? — спросил Дмитрий.
— Видите ли, Дмитрий, — вмешался Венцлова. — Я уже говорил вам, что первоначально мы думали прожить в Пензе две, ну три недельки. Да, так мы думали, но война думала совсем по-другому. И теперь наше правительство будет временно находиться в Пензе. Пока немцев не погонят на запад. Всего вероятнее, до весны.
— Что ж, и за зиму можно кое-что сделать, — сказал Муромцев. — И если инициатива будет исходить от
— Я составлю письмо Александру Фадееву, — перебил Корсакас. — И мы все его подпишем.
Когда уже пили чай, литовский критик спросил Дмитрия:
— А удается ли вам, товарищ Муромцев, писать немного?
Дмитрий коротко рассказал о своей пьесе «Контрудар», вчерне уже законченной.
— Я в общем-то скорее публицист. Работал в газетах и журналах, — как бы оправдываясь, добавил он.
Корсакас с сомнением покачал головой.
— По пересказу судить трудновато, но мне кажется, что вы, товарищ Муромцев, как это сказать… в плену у иллюзии… Это по-русски? Изнутри фашистский режим не сокрушится… Нет, нет… Убедить немцев в их трагическом заблуждении теперь могут только советские танки.
— Я говорил Дмитрию Ивановичу примерно то же самое, — сказал Венцлова.
Так оно и было. Литовские друзья не одобряли концепцию, положенную Муромцевым в основу его пьесы. Гира, читавший ее всю, наскакивал на Дмитрия, как боевой петух:
— Хорошо, хорошо написано, Митя. И динамичное развитие действия, и выразительный диалог, и сильный характер у твоего любимого Карла. Я кое-что понимаю в драматургии! Но поверь, прошу тебя, поверь мне, что гитлеровская Германия совсем не такая, какой ты ее представляешь. Мы, в Литве, имели возможность исследовать гитлеровскую породу. На собственной шкуре! Они оккупировали нашу Клайпеду. Они дергали за ниточку Сметону. И ведь у нас был свой собственный, маленький литовский фашизм. Колоссальный эксперимент массового гипноза целой нации! Постепенно он принял формы массового самогипноза. Каждый немец убеждал себя в своей исключительности и в конце концов уверовал в это. Твои Карлы — одиночки. Сегодня, в громе побед и всеобщего ликования, массы не пойдут за Карлом. Тевтонам нужна колоссальная встряска. Новый Грюнвальд.
Дмитрий внимательно слушал, но не мог согласиться с доводами Гиры. Он всё еще был во власти представлений о революционности и боевитости революционного рабочего класса Германии, которые сложились у него за годы работы в Коминтерне молодежи и Профинтерне. В его сознании туго сплетались революционные события в Германии — Баварская и Саксонская советские республики, вооруженное восстание гамбургского пролетариата и т. п., уже ставшие славной историей, — и личные впечатления от встреч с немецкими товарищами, — такими, как Тельман, Маддалена, Нидеркирхнер, кимовцы Лейбрандт и Бленкле, писатели-антифашисты Курелла, Бехер, Вайнерт, Вилли Бредель и десятки других коммунистов и комсомольцев, бывавших в Москве. Он вспоминал конгрессы Коммунистического Интернационала и КИМа, на которых присутствовал, речи немецких делегатов, их убежденность в близкой победе… Что же произошло? Не могли же исчезнуть, потерять свою сущность четыреста тысяч коммунистов и несколько миллионов шедших за ними людей труда! Конечно, Гитлер — великий магистр ордена лжи, но и ему не под силу перестроить сознание целого народа. И, думая так, Дмитрий сделал кульминацией своей пьесы двойной контрудар, который наносится гитлеровскому режиму: извне, силами Красной Армии, и изнутри — пробудившимся пролетариатом.
В образе его героя — Карла, символической фигуры немецкого солдата, повернувшего штык против гитлеризма, незаметно для самого Дмитрия, сочетались черты вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана и Эриха Вайнерта — пролетарского поэта. И хотя в ходе событий ничто пока не оправдывало надежд Муромцева: фашистские армии накатывались уже на дальние рубежи Москвы, батальоны и полки их не переходили на сторону Красной Армии, вся Германия восторженно плескалась под бодрящим душем непрерывных побед, — он всё еще верил в своего Карла.
Но пьеса пьесой — Дмитрий колдовал над ней в ночные часы, пристроившись на краю единственного в комнате обеденного стола, — а вот как практически использовать литературные силы, сосредоточившиеся в Пензе? Москва, сиречь Александр Александрович Фадеев, пока никак не откликнулась на письмо, составленное Корсакасом. Впрочем, осложнявшаяся с каждым днем военная обстановка под Москвой и не позволяла надеяться, что руководство Союза писателей тотчас же займется решением вопроса о создании в Пензе временной писательской организации. Так что же, сложить руки и ждать?
Выручил Гира.
— Послушай-ка меня, Митя, — сказал Людас Константинович, как-то заглянув в отдел. — Вы организуете всякие эстрадные бригады. И это очень полезно. Так почему бы и нам, литераторам, не создать свою бригаду и начать выступления на агитпунктах, в госпиталях, на заводах? Возьмись-ка за это дело!
— Взяться-то можно, — неуверенно протянул Муромцев. — Но выйдет ли толк? Вы же пишете по-литовски… Переводчика мы не найдем, а по подстрочнику…
— Постой, постой, — перебил Гира и, дернув себя за бороду, хитро посмотрел на Муромцева. — Можно обойтись без переводчика. Я кое-как могу писать стихи по-русски. Уже пробовал. Получается, получается. А ты можешь писать короткие рассказы. Ну вот, примерно такие, как пишет теперь для газет Эренбург. Поэт и прозаик. А? И потом, есть же здесь еще один поэт — Яков Тайц.
— Я с ним незнаком.
— А ты познакомься и предложи. И будет нас уже троица.
— Но может, и Саломея и Венцлова согласятся? — оживился Муромцев. — Ты с ними, Людас, поговори.
— Вот с ними сложнее. Наша Саломея и товарищ Венцлова пишут только по-литовски, но мы будем их уговаривать. И ты, и я.
Когда об этом сказали Венцлове, он задумался.
— Да, так было бы очень славно, — сказал он наконец. — Но боюсь, что от меня будет пользы столько, сколько с козла молока. Это наш товарищ Гира — полиглот и может сочинять стихи и по-литовски, и по-польски, и по-русски, и может даже еще на других языках. Я таким даром не обладаю, да и никаких стихов сейчас не пишу. Лучше уж без меня, Дмитрий!
С приездом Корсакаса Антанас был с ним неразлучен. Вместе приходили они в театральную столовую поглощать вареное тесто в разных вариантах, вместе на целый день уходили в библиотеку имени Лермонтова или в парткабинет, где от доски до доски прочитывали все газеты и бесконечно, до одури, до головной боли, обсуждали каждое событие, хотя бы и косвенно связанное с войной.
Чтобы немного отдохнуть от неумолчных тревожных мыслей о войне, родине и Элизе, Венцлова перечитывал по-русски свои любимые книги: «Войну и мир», «Героя нашего времени», «Тихий Дон» — и словно бы пил сказочную живую воду — утверждал свою веру в несокрушимую силу русского народа.