Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Нерис отказалась наотрез от участия в писательской бригаде. Глядя на Муромцева печально-укоризненно, почти гневно, она тихо, с трудом подбирая слова, сказала:
— Я уже много дней не поэтесса, а только одинокая, измученная женщина. Неужели вам это так трудно понять?
Муромцев попробовал убеждать:
— Но ваша поэма, она переведена. Достаточно прочесть какой-нибудь отрывок… Ну почему вы не хотите нам помочь?
— Есть разница между «не хочу» и «не могу». Великая разница! Вот вы… Разве вы не хотите идти защищать родину от проклятых захватчиков? — Она требовательно смотрела на Муромцева
Дмитрий развел руками:
— Вы же знаете… Я рассказывал. Но…
Чуть улыбнулась Саломея. Примирительно:
— Есть у вас «но». И я скажу «но». Зачем выталкивать меня на эшафот? Лобное место. Так?
— Но вы же воспели тех четырех расстрелянных… Каролис Пожела, Грейфенбергерис, Гедрис, Чарнас. А они превратили свое лобное место в стартовую площадку будущей победы. Простите, Саломея, что у меня так высокопарно всё получилось.
Она удивилась по-детски искренне. Даже всплеснула руками:
— Вы и это знаете, Дмитрий! Но мне непонятно — откуда? Будто бы незаметно для меня всматриваетесь в мое прошлое. Ну да, если угодно, Каролис и его товарищи и смерть свою на рассвете сделали подвигом. Но ведь это — особые люди. Вся их жизнь — сильное дыхание подвига. А я простая женщина. Жена и мать. И могу только плакать. А разве слезы помогут великому горю? Оно как темная туча лежит от горизонта до горизонта. Над всем бедным миром людей…
— Я знал, что Саломею еще рано трогать, — говорил Гира, выслушав рассказ Дмитрия. — Ей кажется, что все пули войны направлены в ее грудь. Но это пройдет, пройдет. Ну, а я уже выполнил социальный заказ и написал по-русски одно стихотворение. «Красные розы». Претенциозное название? Да, в духе Бальмонта. Но прежде чем осудить, ты послушай.
Основой стихотворения «Красные розы» стал такой случай: когда летом 1937 года, в качестве официальных гостей правительства Сметоны, в Литву приехали Николай Тихонов и Всеволод Иванов, на литовской границе их встречала группа писателей во главе с Гирой. Людас Константинович бурей ворвался в купе, где находились гости из Страны Советов. В его руках был букет ярко-алых роз.
— Литовцы не имеют возможности встретить вас так, как бы им хотелось, — сказал он, оставшись на несколько минут наедине с Тихоновым и Ивановым, — но мы верим в лучшие времена и в знак нашей веры дарим вам эти розы.
А потом выбрал две самые крупные и вложил в петлицы пиджаков советских гостей.
— Так мы условились, — пояснил он, — чтоб вас можно было сразу же узнать.
И вот эти алые розы не увяли, не засохли. Их лепестки пропитаны кровью русских братьев, погибших за свободу и счастье литовского народа. И сегодня, в непреходящей ночи фашистской оккупации, литовцы верят — эти розы будут пламенеть на красноармейских шинелях освободителей.
— Здорово написал! — восхитился Муромцев. — И очень подходит. Сам себя переводил?
— Да нет, попробовал сразу по-русски… По-твоему — ничего?
— Говорю же тебе — здорово! Просто удивительно, как ты владеешь русским.
Людас Константинович был явно доволен. Потирая руки, он приговаривал:
— Ну вот, вот… Много теперь читаю. И только по-русски. Вспоминаю забытое. Обогащается словарь, и я крепче сижу в седле.
Пример Гиры вдохновил Дмитрия. Он написал два рассказа, совсем короткие. Один о детях, бродящих по черным улицам сожженного города, другой о партизанах — всё чаще в сводках Совинформбюро появлялись сообщения о боевых делах народных мстителей. В свою очередь прочел их Гире. Тот одобрил.
Поначалу Дмитрий собирался читать на вечерах их сам, но потом передумал. Почему бы не включить в состав писательской бригады профессионального чтеца? И он предложил читать его новеллы Елене Гилоди. Елена Борисовна, познакомившись с материалом, согласилась. Оставался Тайц, плотный, с рыжеватыми и чуть вьющимися волосами, близорукий и доброжелательный. С ним было совсем легко. Он радостно принял предложение Муромцева. «Хоть что-то полезное делать буду», — сказал он. И хотя обычно писал только для ребят, пообещал подготовить несколько стихотворений специально для выступлений перед взрослой аудиторией.
Итак, формирование литературной бригады благополучно закончилось, а вслед за этим появились и скромные афиши с именами писателей Гиры, Тайца, Муромцева и драматической актрисы Елены Гилоди.
Начались выступления… На вокзале — на агитпункте, в госпиталях, в артиллерийском училище и, наконец, в клубе велозавода. К этому выступлению бригада готовилась особенно тщательно. Было известно, что крупнейшее в Пензе промышленное предприятие — велосипедный завод — выпускает теперь не только безобидные велосипеды. Завод выполнял какие-то чрезвычайно важные военные заказы. Поговаривали, что в цехах его создается новое могучее оружие для Красной Армии. Но какое именно, знали, понятно, лишь несколько человек, а остальные давали полный простор своей фантазии. Зато точно было известно, что женщины и подростки, вставшие к станкам вместо ушедших на фронт, работают замечательно, осваивают сложнейшие «чисто мужские» профессии, перевыполняют производственные нормы, увеличивают свой рабочий день за счет фронтовых вахт.
На велозаводе возникли и первые в городе фронтовые комсомольско-молодежные бригады, принявшие как незыблемый закон правило работать за двоих — за себя и за товарища, ушедшего на фронт.
Зал клуба битком набит. Собралось человек шестьсот, не меньше. Даже в проходах стоят. А ведь позади трудный и долгий день, и еще слабые, неумелые руки, и недостаток питания, и требовательный голос собственной совести: быстрее и лучше! Еще быстрее и еще лучше!
Женщины не в шелках, а в грубых мужских робах. Подростки с суровым взглядом глубоко запавших глаз, с подтянутыми недоеданием и тяжелым трудом лицами…
— Надо как можно лучше… Они же работают на победу… Днем! Ночью! — взволнованно шептал Гира, поднимаясь на сцену.
Как уже было заведено, Дмитрий открывал литературный вечер коротким вступительным словом. Представляя участников, он, естественно, прежде всего назвал Людаса Гиру. Поэт, государственный деятель молодой Советской Литвы, писатель, имеющий международное имя… Ему и первое слово.
Людас Константинович, одернув свой единственный и уже порядком поношенный синий пиджак, быстрыми мелкими шажками прошел на авансцену и, переждав аплодисменты, на своем отличном русском языке, громким, но вздрагивающим от волнения голосом начал: