Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Дмитревский Владимир Иванович

И мы двинулись пешком, решая на ходу проблемы всемирной пролетарской революции.

Уже возле Дома Союзов произошла нежданная-негаданная встреча. Я увидел ее. Ту самую золотоглазую девушку. Она неторопливо шла по тротуару, с любопытством оглядываясь по сторонам. В той же юнгштурмовке, с белоснежным воротником поверх гимнастерки и с отсветами закатного солнца в волнистых темных волосах. И, самое главное, с ней не было его, увальня в пиджаке, накинутом на круглые плечи.

Мы, четверо, занимали весь тротуар и двигались ей навстречу плотной стенкой, обхватив друг друга за плечи.

И пели «Бандьера росса». Вот она, удача! Плана не было. Я действовал без всякого плана, по внезапно сошедшему на меня вдохновению.

— Минутку, — сказал я, освобождаясь от дружеских рук Шурыгина и Степахи.

— Знакомая? — осведомился Степаха, в упор рассматривая девушку в юнгштурмовке.

— Немного.

Они остановились, а я шагнул вперед, невольно протянув обе руки.

Девушка посмотрела мне прямо в глаза. Тонкие черные брови ее сошлись на переносице, а припухлые розовые губы искривились. В лице незнакомки были и удивление, и испуг, и отвращение. Сказав по-английски какое-то слово, короткое и презрительное, она прошла мимо, дернув плечом и отклонившись всей своей гибкой фигуркой от моей нелепо растопыренной ладони.

— Значит, не признала, — констатировал Степаха. — Но ты, Муромцев, не тушуйся, догоняй… Может, она нас постеснялась.

Нет, я не стал догонять незнакомку. Вдруг представил, как выглядим мы со стороны. Четверо здоровых парней идут обнявшись и горланят песню, — попробуй-ка разберись, что это песня итальянских коммунистов. У одного, черноволосого, пониже ростом, распух нос и синяк под глазом. У высокого, веснушчатого, рассечена верхняя губа да и вся физиономия в некотором беспорядке. И на версту разит пивом. Что и говорить, многообещающее знакомство!

Я молчал. Ребята сочувственно на меня поглядывали.

— Закурим, Муромцев, — предложил Шурыгин и достал помятую пачку «Иры».

Мы молча закурили. А она шла так же неторопливо и делалась всё меньше и смутнее и наконец свернула на Петровку.

— Афронт произошел, — сказал Шурыгин и каблуком пригвоздил окурок к асфальту. — Может, вообразила, что мы выпившие?

— Так мы же по две кружки только, — возразил Степаха.

Я огорченно ткнул себя пальцем под глаз:

— Вот в чем вся штука!

— Не приглянулся ты ей, такой разукрашенный… Да ведь мы же боксеры, а не хулиганы какие-нибудь, — возмущался Шурыгин. — А девчонка-то сама откуда?

— Она англичанка, — наобум сказал я.

— Ну, тогда — порядок. — Виктор повеселел, — В Англии все боксеры. Ты только ей объясни, что, мол, возвращался после боя. Подумаешь, синяк заработал!

— Попробую, — уныло пообещал я.

— В общем, не тушуйся, Митя, — сказал Степаха.

Мы расстались у дверей общежития, и ребята потребовали, чтобы я приехал к ним в гости на завод.

На другое утро я помазал синяк вазелином и присыпал пудрой. Как будто и не очень заметно. Нос тоже опал и уже не так походил на помидор среднего размера. И всё же настроение у меня — самое пакостное. Во-первых, дурацкий проигрыш боя Шурыгину, — жди теперь открытых соревнований, на которых можно будет заработать кандидатский балл. А во-вторых, опять прозевал эту девушку. Встретиться с ней лицом к лицу в Москве — всё равно что иголку в стоге сена отыскать, и нате вам, как всё повернулось! Поэтому, когда Черня, широко ухмыльнувшись, спросил: «Опять в темноте на стул наткнулся?», я послал его к черту и сухо осведомился, готов ли перевод нашего письма ЦК комсомола Франции. (Фриц Геминдер уехал в страну, и я в некотором роде замещал его, даже сидел за его столом.)

— Сейчас узнаю, — лениво протянул Сам.

Ровно в девять пришел Лейбрандт. Буркнув: «Сервус», проделал все манипуляции со своим пиджаком, нарукавниками и портфелем, сел на стул, будто бы намеревался просидеть на нем всю жизнь, протер замшей очки, надел их и уставился на меня, как удав на обезьяну.

— Что ты хочешь, Лейбрандт? — спросил я по-немецки.

— О менш! — воскликнул он, поднимая глаза к потолку. Отлепился от стула и непривычно быстро вышел из комнаты.

— Живот, что ли, у него заболел, — недоуменно сказал я.

Дарси пожал плечами, Черня сделал загадочное лицо и положил ко мне на стол французский перевод письма.

Лейбрандт вернулся минут через двадцать и, не взглянув на меня, зарылся в бумаги. Я вполголоса рассказывал Дарси о своей вчерашней встрече с заводскими комсомольцами.

— …Обязательно надо им помочь. Очень хорошие ребята. Прикрепить их к какой-нибудь зарубежной организации. Пусть переписываются.

Чуть забегая вперед, скажу, что моя встреча с Шурыгиным на ринге имела продолжение. Первый раз я поехал на электрозавод лишь в качестве сопровождающего. Вартанян и Дарси охотно согласились рассказать электрозаводским комсомольцам о работе КИМа. В трансформаторном цехе собралось много молодежи. Около тысячи, наверное. И ни один не ушел, пока не кончился митинг, хотя у каждого за плечами остались часы напряженного труда. Приняли резолюцию: сделать подарок предстоящим конгрессам Коминтерна и КИМа — довести число рабочих на заводе до четырех тысяч. Для этого нужно было достраивать цеха, ставить новое оборудование, забыть об отдыхе и выходных днях.

— Ты не сомневайся, — говорил Витя Шурыгин. — У нас знаешь как? Сказал — сделал, хоть кровь из носа. Пролетарское слово из стали куется. Так что будет от нас подарок!

Он и его дружки Степаха и Колька ни на шаг от меня не отходили. Уверяли, что свой КСМР сразу же ликвидировали и теперь налаживают в ячейке интернациональное воспитание.

— Ты только к нам приходи. Почаще. А то мы опять можем не туда повернуть. Вот в четверг бюро будет заседать. И ты приходи, — канючил Степаха.

Вартанян услышал.

— О чем разговор, дорогие? Нуждаетесь в помощи? Пожалуйста, поможем. Договоримся с МК и прикрепим к вашей ячейке Муромцева. Не возражаете? Ну и он не возражает.

— Да ты что, Амо! У нас же подготовка к конгрессу, — попробовал протестовать я.

Вартанян улыбнулся:

— Правильно говоришь! Подготовка. Вот и будешь вместе с ними готовиться.

— Ну до чего здоровущий нокаут он тебе дал! — восхищенно воскликнул Шурыгин.

Всё было решено. Меня прикрепили к ячейке комсомола московского электрозавода.