Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Дорио. Постойте… Это Жак Дорио? — спросил я.
Шюллер кивнул головой.
— Так ведь я его немного знаю, — обрадованно говорил я. — Он приезжал в Тулу вместе с Грамши, как делегат Четвертого конгресса Коминтерна. Я тогда учился на рабфаке. Они и у нас в гостях побывали. А что же случилось с Дорио?
— Ты спрашиваешь, что с ним случилось? — Шацкин строго свел прямые брови и задумчиво постукал пальцами по краю стола. — Самое страшное, что может случиться с коммунистом. Он больше не верит Коминтерну, не верит, следовательно, и Ленину. Верит исключенному из партии Троцкому.
— И некоторые пылкие головы во французском комсомоле тянутся за ним, — добавил Шюллер. — Дорио
И тут Дорио, высокий, краснолицый, с несколько развинченными жестами, в тяжелых темных очках, отчетливо возник в моей памяти. Громким, чуть хрипловатым голосом опытного трибуна он громил Фроссара за его подрывную деятельность во французской компартии. А потом и сам… Вот уж действительно оборотень!
Как бы подслушав мои мысли, Шацкин сказал:
— Да, Жак Дорио — зловещая фигура. Он авантюристичен и адски честолюбив, а это как раз те темные струны души, на которых умело играет Троцкий. Но довольно о нем… Тебе, Муромцев, надо прежде всего понять, что нет и не может быть единой схемы деятельности наших зарубежных организаций. И для легальных и для нелегальных союзов боевые задачи ставятся конкретной обстановкой в стране. Вот, к примеру, Италия. Там за последние десять месяцев арестовано более восьмисот комсомольцев. Мы подсчитали: активист в Италии работает в среднем три-четыре месяца, а затем попадает в лапы фашистской охранки — ОВРА. Значит, надо исключительное внимание обратить на постановку нелегальной работы. Использовать богатейший опыт большевистского подполья в России. Быть бдительными и беспощадными к провокаторам, засылаемым в наши организации, но ни в коем случае не поддерживать террористические настроения некоторых наших товарищей, всё еще оглядывающихся на Бордигу [1] . Понимаешь, индивидуальный террор — это уже эсеровщина и ничего общего не имеет с коммунизмом!
1
Амадео Бордига — в прошлом один из деятелей Итальянской коммунистической партии, занимавший так называемую ультралевую позицию. Проповедовал сектантство, преклонение перед стихийностью и т. п. В 1930 году исключен из партии. (Здесь и далее примечания автора.)
Я напряженно слушал. Боялся пропустить хоть одно слово. И томился и нервничал от сознания, что вся моя «теоретическая подготовка» — прочитанные статьи и брошюры — на поверку, оказывается, мало чего стоит. Легальные и нелегальные условия еще не определяют характера комсомольской работы. И во Франции и в Бельгии комсомольские организации не запрещены. А характер деятельности у бельгийских ребят имеет свои особенности. Ну что, товарищ теоретик, приуныл? Вот то-то и оно!
И тут я вспомнил, как четыре года назад пошел записываться в кружок бокса. Прочитав предварительно толстую книгу «Английский бокс», не говоря уже о «Мексиканце» и «Звере из бездны» Джека Лондона, я запросто рассуждал о преимуществе короткого «кроше» над размашистым «свингом» и многократно проводил чистые нокаутирующие удары в подбородки моих воображаемых противников.
И когда самый известный преподаватель бокса в Ленинграде Эрнест Жан Лусталло, скептически оглядев меня со всех сторон, спросил на чудовищном русско-французском жаргоне: «Ви, мон гарсон, имель раньше какой-нибудь практик?» — я нахально ответил, что весьма прилично знаю приемы бокса. «Очень карашо!» — обрадованно, как мне показалось, прокартавил Лусталло, и его черные остроконечные усики зашевелились, как у таракана. «Сделайть, пожалюста, стойка и один шаг вперед». Я величественно принял позу бронзового монумента: левая рука вытянута вперед, правая защищает ладонью подбородок, а локтем — солнечное сплетение и… широко шагнул правой ногой. «Формидабль! — завопил разъяренный француз. — Ви ходить, как старый баба на базар, и говорить, что знаете бокс. Млядшая групп». И тут же покарал мою наглость молниеносным прямым в лоб, сопроводив его ехидным замечанием: «Биль, как в пустой бочка».
Мне тогда было здорово не по себе. И сейчас тоже. Оказывается, я взялся за работу, не имея ни малейшего понятия, какая она. Я так и сказал Шацкину.
— Ты не огорчайся, Муромцев, — пытался подбодрить он меня. — Мы с Рихардом на этой работе уже зубы съели.
— И потеряли, как это называется… многочисленность волос, — вмешался Шюллер. — Ты, товарищ, принес сюда революционный энтузиазм. Это колоссально! Мы поможем тебе превратить его в рычаг и… как это… сдвигать им высокие горы.
Он улыбнулся (я редко видел такую милую, обезоруживающую улыбку), довольно легко спрыгнул со стола и, сказав Шацкину что-то по-немецки, вышел.
Лазарь потер двумя пальцами лоб и на мгновение задумался.
— Так и порешим. Будешь работать в агитпропотделе. Кроме того, введем тебя в Международное детское бюро — твой пионерский опыт несомненно пригодится. И в Комиссию связи. Тебя это устраивает?
Господи, он еще спрашивает! Я и мечтать не смел о такой ответственной работе! Просто что-то делать в ИК КИМе. Выполнять любые поручения. Ездить, бегать, писать, переписывать. Даже каким-нибудь международным курьером… Лишь бы каждый день, к девяти, приходить в этот необыкновенный дом на Моховой, подниматься на лифте, и иногда, если повезет, вместе с Эрнстом Тельманом, Эрколи или Марселем Кашеном. Референт агитпропотдела. Это же просто замечательно!
— Я готов выполнять любую работу, товарищ Шацкин.
Ладно еще, что голос не подвел, не дрогнул.
— Только одно непременнейшее условие: как следует изучи язык. Навались на него медведем.
— Я прилично знаю французский. Ну и чуть-чуть по-немецки.
— Французский, конечно, не повредит, но необходим именно немецкий. На нем всё: и заседания, и официальные материалы. К тебе прикрепят хорошего преподавателя. Это устроит Зусманович.
— Зус! — крикнул Шацкий.
Вошел уже знакомый мне Зусманович.
— Муромцеву нужно оформить удостоверение и прикрепить к нему Венцеля. Постой, постой… А как ты устроился в Москве?
Я развел руками:
— Да пока никак. Переночевал у одной знакомой отца. Но там тесновато, четверо в одной комнате.
— В «Люксе» и «Малом Париже» свободных номеров нет, — предупредил Зусманович.
— Знаю, знаю. — Лазарь опять потер двумя пальцами лоб. — Ты позвони Кивелевичу, пусть даст направление в общежитие Первого дома Советов. Если станет рыпаться, я поговорю с Пятницким. — Ободрил меня взглядом своих разноцветных глаз. — Ничего, Муромцев, поживешь месяца два-три, а там что-нибудь подвернется. И вообще, Зус, приглядывай за парнем.
— А куда он от меня денется!
— Никуда я от тебя не денусь, товарищ Зусманович, — заверил я, ликуя, что всё так хорошо получается.
— Просто — Зус.
— Ну, Зус.
— Вот так-то лучше! Мы все здесь дружные ребята, Митяй.
Митяй так Митяй. Меня еще никто не называл так. Но в этом простецком «Митяй», вместо официального Муромцев, таился залог будущей хорошей дружбы. Зусманович, несмотря на его солидность, оказался простым, веселым парнем.
— Так тебя зовут Дмитрием? — спросил Шацкин.