Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Я спросил:
— А «Красная звезда» есть?
— Ишь ты, буржуй с подливкой, — без всякого почтения к моей особе пискнул мальчишка и, подкинув на ладошке синюю коробку дорогих папирос, бросил ее мне. Я расплатился и закурил.
…Так о чем это я? О нашем командоре. Как он стал перевертышем. Однажды Юрка появился в общежитии крайисполкома в кубанке из мелкого рыжего каракуля и в мягких кавказских сапожках, охватывающих икры как резиновый чулок и делающих шаги неслышными.
«Ого! — сказал Сергей. — Потомок славного кубанского казака Нечипайло. А где твоя острая саблюка, казаче?» Юрка поиграл серебряными висюльками пояска, перехватывавшего его осиную талию. «Саблюка пока казаку не трэба… Трэба, чтобы здесь, — он ткнул пальцем в свой высокий, очень белый лоб, — чтобы здесь хорошо крутились
Мы с Сергеем посмотрели на Юрку, на Юрку Великолепного, потом друг на друга. Сергей только присвистнул. «Как же ты это выкрутил?» — ошалело осведомился я. Юрка сел на кровать Сергея, закинул ногу на ногу и аппетитно закурил толстую папиросу. «Приспособляемость и целесообразность — это краеугольные камни, на которых зиждется закон революции, — начал он тоном лектора. — Приспособляемость — это вот, — Юрка снял и любовно погладил свою золотисто-коричневую шапку, — а целесообразность — остаться в большом культурном городе, каковым и является Ростов, В общем, мои юные друзья, изучайте биологию». — «А если без трепотни?» — спросил Сергей. «Поговорил еще раз с Землячкой и расплавил ее железное сердце». — «Как же это удалось тебе, Юрий?» — напряженно спросил Сергей. «Написал заявление. Всего на полстранички. Информировал о своих, так сказать, юношеских заблуждениях, ну и сослался на слабую теоретическую подкованность». — «Ай да шапка!» — усмехнулся Сергей. «Вот зачем ты сюда приехал!.. За большим портфелем. За тепленьким местечком!» — зло выкрикивал я. «Но, но, юный пионер, без хамства! — небрежно обронил в мота сторону Юрка и положил ладонь на колено Сергея. — В общем-то ты правильно заметил: кубанка эта непростая — шапка-невидимка». — «Убери руку», — попросил Сергей. «Надеваешь ее на голову и — ейн, цвей, дрей, — мыслишки и идейки там разные припрятаны от постороннего глаза. Вот так-то, Сергунек!» — закончил он развязно.
Сергей смотрел на Юрку так, как будто бы видел его впервые, рассматривал с каким-то брезгливым интересом, будто нанизанного на булавку незнакомого жука. «Убери, пожалуйста, руку, — негромко повторил он. — Знаешь, Юрка, ты самый элементарный перевертыш».
Вот при каких обстоятельствах, Тоня, родилось это слово и надолго, очень надолго прилипло к Юрке. Оборотнем его тогда Сергей не назвал, потому что ничего зловещего, мистического в самодовольном и наглом зав. учстатом не было. А «перевертыш» подошел как по мерке.
«Элементарный перевертыш!» — задумчиво сказал Сергей, и наш бледнолицый красавец стал нежно-розовым, как месячный поросенок, а шрам на его правой щеке налился кровью. «Детсад!.. Пионерские вожди!.. Сопливые кретины… Будь готов! Всегда готов!» — завопил он, тараща свои светло-ореховые глаза и запрокидывая голову.
Юрке ничего не стоило соорудить эпилептический припадок. Он даже оглянулся, чтобы ненароком не шлепнуться головой о тумбочку или угол кровати, но в конце концов раздумал. Взял с кровати свою роскошную кубанку, надвинул ее на вздрагивающую бровь и, не подарив нас взглядом, вышел. А мы с Сергеем молчали. Думали мы об одном и том же. «Да уж, де ла Фер», — протянул наконец Сергей. «А ну его к монаху!» — сказал я.
Ни в Чечню, ни в Кабардино-Балкарию мы с Сергеем не поехали. Он заявил однажды, что ему до смерти надоела интеллигентская инфантильность, поступил на концессионный завод «Жесть — Вестен» и стал обжигать зеленую, коричневую и «под мрамор» эмалированную посуду в огромных, пышущих нестерпимым жаром печах. И крупные, белые руки его сперва покрылись ссадинами и ожогами, а потом огрубели, набрали силу и стали руками рабочего человека.
Что же касается меня, то мне предстояло вытащить из чемоданчика свой старый, выгоревшего красного сатина галстук и… распрощаться с шикарной перспективой быть «использованным на ответственной советской работе».
«В-в-вот, д-дорогой товарищ, — чуть заикаясь, сказал мне секретарь крайкомола Коля Евсеев, — вы тут изрядно хвалились своим ленинградским опытом. Иди-ка работать в крайбюро пионеров и докажи, что ленинградцы не трепачи».
И, по правде сказать, я не колебался. Я уже тосковал по ребятам, по дорогим моим тонконогим мальчишкам, с которыми можно сделать что угодно, если только ты им доверяешь, а они — поверили в тебя. А насчет ленинградского опыта, уж будьте уверены, Митька Муромцев не подкачает! И чуть не сломал себе шею в первые дни. Написал методические указания о проведении антирелигиозной работы среди взрослого населения горских областей. Пыхтел над ними два дня и сочинял, опираясь на опыт базы юных пионеров при заводе «Красный выборжец» в Ленинграде. Дал размножить в машинописное бюро, подписал сам и понес на подпись Волкову. Тот прочел и сухо спросил: «Ты чем думал, когда писал?» И тут же побежал к Евсееву доказывать мою явную непригодность для работы в краевом бюро. Волков-то меня невзлюбил с самого начала, — с ним, видите ли, не согласовали мое назначение. Ну, мы и сидели в одной комнате, друг против друга, и играли в молчанку.
Но вообще-то ребята, работающие в крайкоме, оказались замечательными. Коля Евсеев, Петр Чикиш, Сеня Голосовский, Коля Коптев, Яша Фалькнер… Они с первого дня включили меня в свой дружный коллектив, и я никогда не чувствовал себя среди них чужаком.
Волков вернулся от Евсеева красный и надутый. «Иди к Николаю», — буркнул он, избегая моего взгляда. «Ожидается хорошая нахлобучка», — решил я а поплелся к Евсееву. «А ч-ч-что ты скажешь, Митя, если мы предложим тебе поездить по краю, получше познакомиться с условиями работы?» — «Да я и сам хотел попроситься в командировку». Евсеев прихлопнул по столу своей широкой, словно лопата, ладонью: «Значит, договорились!»
И пошла писать губерния. Майкоп, Армавир, Ставропольщина, Грозный, Шахты… Всякий раз я уезжал недели на две, на три. Перед отъездом ребята спрашивали: «Оружие есть?» У меня был грандиозный маузер в деревянной кобуре. Но стрелять из него было невозможно, так как ствол его, как раз возле мушки, раздулся, как шея очковой змеи. Мне совали на выбор браунинги, наганы, стеера. Ведь в станицах иной раз раздавались одиночные ночные выстрелы, а на степных трактах и на горных тропах случались совсем нежелательные встречи с вооруженными до зубов белобандитскими шайками.
Мама, наконец приехавшая из Ленинграда, неодобрительно смотрела, как я, повязав красный галстук, засовываю в задний карман штанов тяжелый черный пистолет, и просила: «Ради бога, будь осторожнее, Митя». А я чувствовал себя Оводом, отправляющимся для переброски оружия повстанцам, и жаждал приключений. Они не заставили себя ждать.
Особенно повезло мне в Баталпашинске. Один раз я принимал там участие в погоне за джигитами, выкравшими из детского дома тринадцатилетнюю пионерку-черкешенку невообразимой красоты. По-русски ее звали Бабочкой. Выкрали ее по всем правилам: подстерегли, когда после утреннего чая Бабочка выпорхнула (всё у нее летящее — и походка, и брови, и тонкие руки) за ограду, заткнули ей рот платком, перекинули через седло и — ищи ветра в поле. Их было трое, на отличных кабардинских скакунах. И нас тоже трое: заведующий детским домом, вожатый пионерского отряда Азамат и я. Но у нас не было верховых лошадей. Мы тряслись на двуколке, запряженной единственной детдомовской кобылой, — правда, горячей и выносливой. Час, два и три продолжалась погоня. И солнце всё время било в лицо, и так нестерпимо хотелось пить, что я попросил остановиться и, припав губами к стоячей зеленой луже, чуть не вылакал ее до дна.
Когда же эти совершенно сумасшедшие сутки прошли и Бабочку, отбив от похитителей, благополучно водворили в детский дом, и на другое утро я вышел, чтобы участвовать в первомайской демонстрации, мне показалось, что ноги и руки мои погружены в разогретый клей.
Хозяйка квартиры дала мне градусник, а когда прошли положенные десять минут, она взглянула, ахнула и побежала за врачом. Столбик ртути добрался до сорока одного. На меня набросилась какая-то неведомая тропическая лихорадка и трепала две недели так свирепо, что пришлось собирать консилиум, и я, сквозь неумолчный гул колокола, уместившегося под черепной коробкой, через шорохи раскаленной красной пустыни всё же расслышал слова: «Исход, по-видимому, летальный». Но хотя приговор над моим телом, завернутым в мокрые простыни, произнес сам главный врач баталпашинской больницы, я ему не поверил и не умер.