Дайте мне обезьяну
Шрифт:
«Придурок», — подумал Тетюрин.
— Фамилия Филимонов говорит что-нибудь? Я из номера Филимонова!
Эффект получился обратный ожидаемому: охранник встал на ноги, сделал два шага в сторону и на случай возможного бегства Тетюрина перегородил ему путь к пожарной лестнице, явно показывая, что номер с Филимоновым не пройдет.
— В чем дело?
— Минутку!
Тетюрин вспомнил другого. Вчера дежурил другой. С вчерашним Тетюрин даже пытался общаться, когда шли с Филимоновым. За жизнь — общались они — взаимоблагожелательно. Ну конечно, другой. Теперь он даже припоминал пшеничные усы вчерашнего. Этот был без усов, скуластый, с раздвоенным подбородком. Он соображал, что делать с Тетюриным.
Неизвестно, чем бы закончилось их противостояние, если бы из лифта
Лица обоих показались Тетюрину полузнакомыми, а следовательно, одно на двоих, пускай и условное, можно было бы несомненно признать всецело знакомым лицом (0,5 + 0,5 = 1), достаточно лишь обратить к нему столь же условный сдвоенный взгляд. Что и сделал Тетюрин — условно — он обратил. Обобщенный образ вчерашних сотрапезников возник в тетюринской памяти.
— А! — воскликнул Тетюрин, узнав.
— О! — сказал Жорж (чье имя тут же вспомнил Тетюрин).
— Ха! — сказал Николай (он же Колян… Ах, Тетюрин, Тетюрин!..).
Они обменялись рукопожатиями. Тетюрин пожаловался:
— Вот, не пускают!
— Говорит, от Филимонова, — произнес охранник уже без прежней суровости, — а Филимонов еще утром ушел. Откуда я знаю, кто он такой! Я не видел, как он входил!
— Наш, — сказал Жорж.
— Да, мы с ним… вчера… там… — сказал Николай. — Ведь это был ты?
— Я, — Тетюрин сказал.
— Как дела? — спросил Жорж неуверенно.
— Ничего, — уверенно Тетюрин ответил.
— Вот, — сказал Николай.
— А чего же он тогда тут выебывается? — возмутился охранник.
— А нельзя ли повежливей? — возмутился Тетюрин.
— Ладно, ладно, идем, — вдвоем они его повели по коридору. Когда оглянулся, увидел охранника снова сидящим. Сейчас опять заскучает.
По опыту Тетюрин знал, что труднее всего изображать в прозе всякого рода перемещения и телодвижения. Ради бытовой убедительности, но часто вопреки художественности в целом героям приходится постоянно переходить с места на место, они должны своевременно появляться откуда-нибудь и своевременно удаляться куда-нибудь, садиться или ложиться, вставать, или вскакивать, или даже выскакивать (в частности, из-за стола), передвигать, например, стулья, совершать манипуляции с другими предметами: трогать, двигать, таскать; они должны шевелиться целиком, всем туловом или хотя бы шевелить конечностями; они обязаны постоянно и, главное, ненавязчиво фиксировать свое местоположение в пространстве относительно, допустим, стен, то, допустим, на них облокачиваясь, то хотя бы на них поглядывая, то еще как-то, а также относительно столов и шкафов и, что особенно важно, дверей и окон, без которых обойтись никак невозможно, потому что надо входить, выходить, высовываться, всовываться, отдергивать или задергивать занавески и пр., — а также относительно себе подобных героев. Все они обречены по возможности достоверно преодолевать досадные, малозначащие расстояния, думать о которых пишущему невыносимо невесело, но приходится думать. Какого лешего, думал Тетюрин, меня ведут в обратную сторону?
— Я же помню, ты же этот, — сказал Жорж, — ж-ж-журналист?
— Сочинитель, — Тетюрин сказал.
— Все журналисты сочинители, — заметил Николай философично.
— Сочинитель в смысле литератор, — сказал Тетюрин. Он хотел добавить: «прозаик», но на ум пришел анекдот («про каких заек?»), и он промолчал.
— Пришли, — сказал Жорж.
В № 420 разместился штаб. На столах стояли работающие компьютеры. За одним сидела девушка по имени Рита, за другим — Борис Валерьянович Кукин. Их Тетюрин точно видел впервые.
Взявшийся рекомендовать «нашего человека» («если не знаете»…) Жорж именовал Тетюрина решительно Валентином, тогда как тот оставался, несомненно, Виктором, а отчество Александрович странным образом само угадалось, — в общем, с горем пополам познакомились.
— Вы сегодня приехали? — осведомился Борис Валерьянович, не отрывая взгляда от дисплея.
— Нет, вчера.
— Я вас не видел, — чем очень напомнил охранника.
— Я был у Филимонова, — сказал Тетюрин, — в номере.
— Скоро придет, — провещал Жорж, посмотрев на часы.
— Если кофе хотите, — сказала Рита, — чайник горячий. Чашки в шкафу.
— Готовы ли вы к штурму, господа? — спросил Борис Валерьянович.
— А как же. — Придет и начнем, — сказали Жорж и Николай соответственно.
— А вы? — спросил Кукин Тетюрина.
— К мозговому, — уточнил Николай.
— Я… конечно, — Тетюрин сказал.
— Кстати, пряники есть! — воскликнула Рита.
— Пойду переоденусь, — Николай вышел.
— Я тоже пойду переоденусь, — объявил Жорж, выходя.
Уйти переодеться Тетюрин при всем желании не мог, потому что, во-первых, не во что было, а во-вторых, номер Филимонова был закрыт. Виктор Тетюрин никуда не ушел. Он пил растворимый кофе (стало быть, уже растворенный) из толстостенной керамической чашечки. Рита стучала (если можно стучать бесшумно) по клавишам. Кукин смотрел на дисплей.
Сидеть дураком было не очень ловко. Тетюрин откусил от пряника. Пряник назывался «Праздничный»; круглый и толстый, он был порезан на сектора, Тетюрин прочитал на коробке: «АОЗТ «Агат», г. Первомайск». Если пряник выпущен в Первомайске, можно ли считать Первомайском город, в котором Тетюрин ест пряник? Навряд ли. — Скорее Первоапрельск, подумал Тетюрин.
— Я преподаю на кафедре конфликтологии Университета социальных проблем, — неожиданно обратился к Тетюрину Борис Валерьянович. — У меня много учеников. Я читаю курс «Организация корпоративных коммуникаций в условиях саморазрешающихся конфликтов». Я член гильдии «Садовое кольцо» и консультант ряда компаний по вопросам управления возможностями. А вы правда писатель?
— В общем, да, — сказал Тетюрин.
— Очень хорошо. Вербальные методы наше слабое место. — И замолчал.
Тетюрин ждал пояснений. Напрасно.
— Как я понял, я буду заниматься листовками? — осторожно произнес Тетюрин с вопросительной интонацией.
— На данном этапе мы корректируем базовые документы в соответствии с уровнем социальной депрессивности местных электоратных групп.
Больше они не произнесли ни слова. Пока наконец не пришел Филимонов.
4
День у Филимонова был нелегкий. Четыре важные встречи и все конфиденциальные. Кем он только не был сегодня. Был он сегодня утесом-скалой, неприступной крепостью, был ужом на горячей сковородке, был вертушкой на ржавом гвозде, был неподвижной рыночной гирей с фальшивым завышенным весом и с резиновой клизмой таксомоторным рожком. Он угрожал, блефовал, обещал, заискивал, требовал, советовал, отмалчивался, врал. Он диктовал условия. Он принимал условия. Деловито хмурился, с чувством произносил «без проблем», показательно громко смеялся. Делал вид, что не понимает каких-то простых вещей или, напротив, — что понимает все. Угрожающе улыбался. Доставал то пейджер, то органайзер. Филимонову не было в кайф лицедействовать, чердак у него потрескивал по-человечески резко, человеческий мерзкий род Филимонову был неприятен сегодня до отвращения; сам он себя воспринимал инопланетным пришельцем… Когда представитель так называемого союзника позволял себе в разговоре слово гарантии, Филимонову хотелось незамедлительно залепить ему в ухо. Он с удовольствием придушил бы сегодня, если бы умел и если б дозволили, почтенного редактора вечерней газеты — просто так, ни за что, за неприятную манеру близоруко щуриться и напоминать о тарифах и сметах. Филимонов сожалел, что колкое слово компромисс, заостренное с одной стороны, а с другой, как ему виделось, расщепленное кисточкой, не может костью застрять поперек горла потенциального конкурента, чье опухшее лицо напоминало Филимонову о его собственной вчерашней попойке. Филимонов не был хорошим дипломатом, так же как не был никто из его собеседников; зная настоящую цену себе и своим предложениям, каждый пытался обсчитать партнера на двадцать копеек, не столько, понятно, для дела, сколько непонятно для чего — наверное, для пробы — в перспективе грядущих великих торгов.