Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Алёна! — гневно-предостерегающе громыхнул над толпой голос Колояра Добрынича. Девушка оборотилась, и все поразились её решительному и одухотворённому лицу.
— Алёна! — повторил тысяцкий уже не так уверенно, и княгиня вмиг вспомнила ползучие шёпотки по терему, да и по городу тоже — будто дочь Колояра влюблена в князя. Шёпотки при появлении Ланки вмиг стихали, да ведь только Тьмуторокань — город маленький. Даже в Киеве и Новгороде сплетня вмиг расползается по городу. А уж тут…
— Алёна! — вновь окликнул тысяцкий упалым голосом, словно уже понимая,
Девушка решительным жестом сорвала с головы почёлок, бросила его в могильный зев, тряхнула длинной, на зависть всем тьмутороканским красавицам золотой косой. Княгиня невольно вспомнила, что Алёну в городе любовно звали Жар-Птицей. Жар-Птица и есть, — подумала Ланка в смятении, всё ещё ничего не понимая.
— Прости, госпожа княгиня! — крикнула девушка сквозь слёзы. И добавила сорванным голосом. — И вы, батюшка с матушкой, простите…
В руках Алёны блеснула сталь — два длинных кривых ножа. Мелькнул нагой клинок, отрезанная под корень золотая коса тяжело упала в могилу. Не принесёт князь Ростислав Владимирич вено вместе с косой своему невольному тестю, тьмутороканскому тысяцкому.
И тут Ланка поняла — не раз доводилось ей слышать русские былины про верных жён. Захватило дух, княгиня хотела крикнуть, чтоб дочь тысяцкого остановили, но не могла — воздуха в груди не хватало.
Ножи, сверкнув на солнце, вонзились в грудь Алёны с двух сторон, хлынула кровь, ноги девушки подломились, она медленно завалилась назад и исчезла в проёме могилы. По толпе прокатился густой гулкий вздох, потрясённые горожане отхлынули в разные стороны. Княгиня застыла, как соляной столп.
На миг над могилой пала тишина, только шумел прибой да кричали над ним чайки.
Вышата и Порей ушли из Тьмуторокани вечером того же дня — в сумерках погрузились на лодьи и отчалили. Ростиславлих кметей с ними ушло немного — только те, кого они привели с собой из Новгорода.
Гридница гудела многоголосо и беспокойно, словно улей в червень-месяц.
— Ти-хо! — гридень Славята привстал с лавки и махнул руками над головой. Повторил уже не так громко. — Тише, братие!
Гул и впрямь начал смолкать, хотя в первый миг Славяте вдруг невесть с чего показалось, что его не послушают. Да и было с чего в себя-то не поверить, после сказанного холопом.
Вышата сбежал, гляди-ка! Князев ближник, ещё Владимиру Ярославичу служивший!
— Ещё и могила княжья не остыла! — Заруба сидел рядом со Славятой и словно подслушал его мысли. Гридница в ответ вновь недовольно загудела, но дружинный старшой снова навёл порядок.
— Скажи ты, Славята! — крикнул кто-то.
Старшой отнекиваться не стал, поднялся на ноги, прокашлялся.
— Сегодня, братие, нам стало вот про что говорить, — Славята медленно обвёл взглядом гридней — всего в хором набилось десятка два человек — почти вся старшая Ростиславля дружина. Всё, что от неё осталось.
— Куды бечь! — глумливо бросил кто-то из угла. Но зубоскала немедленно осекли сидящие рядом — из полутьмы послышался звук подзатыльника и сдавленное ругательство.
— Ну… не совсем так, — Славята дивился сам себе — и откуда у него только слова сегодня брались. Никогда прежде из него неможно было вытянуть такого многословия, а вот понадобилось — и красные слова полились сами собой. — Надо нам, братие, сейчас решить, что делать дальше.
Краем глаза Славята заметил, как настороженно глянул на него Буслай Корнеич, первый друг тьмутороканского тысяцкого и сам не из последних городовых бояр. Сам-то Колояр сейчас печалился по дочке да по князю, а вот Буслай тут как тут. Старшой дружинный вдруг понял, ещё не высказав ничего, что ничего у него и не выйдет. Но молчать он уже не мог.
— В первый након хочу сказать про смерть князя. Неспроста умер Ростислав Владимирич.
— Про то ведаем! — крикнул кто-то из того же угла. Может и тот же самый, да только теперь уже без всякого глума.
— Ведаете, да не всё, — сурово отверг Славята. — Мальга, ты скажи.
Мальга встал, перевёл дух. Его встретили настороженными взглядами четыре десятка глаз, он привычно лапнул было себя за бороду, да только бороды не нашёл — успел-таки в Тьмуторокани побриться на русский лад. Тогда он только тряхнул чёрным, как смоль, чупруном на свежевыбритой голове и начал говорить.
Про то, как служил в акритах у базилевса, как стерёг Корсунь-город.
Про то, как приветил его новый наместник, Констант Склир.
Про то, как выспрашивал про Ростислава-князя, щурился недобро да вина в кубок подливал.
Про то, как ходили слухи по крепости средь солдат про коварство рода Склиров, про дружбу их с тайными ядами.
Про то, как недобро хохотал, воротясь из Тьмуторокани, Склир, как прямо на вымоле корсунском пророчил болезнь и смерть Ростиславлю.
Про то, как он, Мальга, бежал из Корсуня в Тьмуторокань, чая застать князя ещё живым, да буря не дозволила.
Слушая Мальгу, Славята прикрыл глаза, невольно вновь переживая прощальный пир Ростислава со Склиром.
Когда?!
Когда успел грек отравить князя, ведь всё время на глазах у людей был, а вино разливал княжий холоп-кравчий?
И тут же — словно вспышка у глаз! как молния средь ясного дня!
Как пили одну на двоих прощальную чару князь и грек!
Как грек, отпив половину, не сдержал чашу в руке и почти уронив, поймал её сверху, пальцами за края!
Умеючи так можно и яд в вино обронить. Малое зёрнышко совсем. Но и гадюка малую каплю яда в кровь пускает…
Мальга смолк, и гридни вновь зашумели — с угрозой.
И вновь глянул встревоженно Буслай Корнеич. Но пока что смолчал.
Кто-то гаркнул:
— На Корсунь! Грека — на кол!
Славята чуть усмехнулся — поздно. Так и сказал вслух.
— Поздно, братие, грека на кол сажать.
— Как это? — мрачно спросил Заруба. — На кол никогда не поздно посадить.
— Его народ в Корсуни камнями побил. Со страху, как прознали, что Ростислав Владимирич умер.
Славята переждал, пока гридни умолкнут, потом вновь сказал: