Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Княже…
Великий князь покачал головой и снова кивнул на дверь, начиная свирепеть в душе. Кмети вновь насупленно переглянулись и вышли, мешая один другому в двери.
Изяслав опять уселся в кресло, довольно разглядывая вдовствующую княгиню. Он сумел-таки сбить спесь с этой угорской гордячки — не зря полночи думал, чем бы её уязвить.
Ланка сидела на полу, спрятав лицо в ладонях, недвижно замерев. Повой слетел на пол, чёрные — воронова крыла! — волосы стыдно, не по-вдовьи рассыпались, укрыв лицо.
Изяслав ждал. Наконец, Ланка жалобно спросила, не открывая лица:
— За что?
Изяслав молчал, притворяясь, что не понял. Ему смерть как хотелось увидеть сейчас её глаза — есть ли в них хоть слезинка. Он не верил этому Евиному отродью ни на золотник, ни на полногтя, ни на резану.
— Почему я не могу забрать с собой своих детей?! — Ланка возвысила голос.
— Я не хочу, чтобы из них выросли смутьяны, — возразил князь, выбирая на блюде яблоко порумянее и покрупнее. — Они вырастут в угорских краях, а после приведут на Русь угорские рати — отцово наследство отбивать?
Ланка молчала, не порываясь возразить.
— Опричь того, они — русского княжьего рода, и потому они вырастут на Руси и получат столы во владение, — сказал Изяслав, с хрустом откусывая от яблока. — На Волыни альбо в Червонной Руси, рядом с угорской землёй. И ты сможешь видеть их, княгиня.
— Я хочу остаться, — сказала Ланка внезапно. Она опустила руки и глядела на великого князя сквозь спутанные волосы.
— Нет, княгиня, — холодно ответил Изяслав Ярославич, бросая недоеденное яблоко на стол. — Поздно. Ты хотела уехать — уезжай.
Ланка вновь замерла на несколько мгновений. Потом резко встала, откинула волосы с лица и глянула в глаза великому князю бешеным и неотступным взглядом.
— Добро же, — процедила она сквозь зубы. — Ты, Изяславе Ярославич, боишься, что мои дети смутьянами станут. А матери их лишая, не боишься, что они не просто смуту вадить — мстить тебе начнут?!
Пошла к двери, волоча за собой по полу повой. Остановилась на пороге.
— Попомнишь мои слова, Изяславе, — бросила Ланка зловеще.
И вышла, грохнув дверью.
Изяслав задумчиво проводил её взглядом, глотнул вина из серебряного кубка.
Он ей по-прежнему не верил.
Ланке досталась во всей этой некровавой войне самая горькая судьба. Сначала муж оставил её на Волыни, почти бросил ради Тьмуторокани. Потом Изяслав взял в заложники сыновей. Греки отравили мужа, оставили молодую княгиню вдовой. Дочь тьмутороканского тысяцкого отняла у неё посмертную любовь Ростислава, а теперь великий князь лишил её последнего — её собственных детей.
Теперь сани уносили её на закат, к Бескидам. А о том, что её пророчество, брошенное вгорячах, могло некогда исполниться, она сейчас и не думала.
Несмеян оборотился и (неведомо в который уже раз!) поглядел на дорогу позади.
Пусто.
Но ощущение нацеленного в спину копья (альбо того хуже — стрелы!) не отступало.
Висело за плечами, шептало в ухо назойливым неразборчивым шёпотом, шелестело обочь дороги голыми обледенелыми ветками.
Не отпускало.
А и сам виноват! — в который уже раз выругал себя Несмеян за самонадеянность. — Нечего было перед князем хорохориться — один-де пройду там, где и полк не пройдёт!
После того, как Витко привёз горькую и страшную весть о вырезанном Вышатичами посольстве Всеслава Брячиславича, князь вгорячах хотел было гнать в Тьмуторокань сам. С одной только младшей дружиной. Самому потребовать объяснений от Ростислава Владимирича. Но тут литва как раз пошла в набег на закатную межу, и князю пришлось скакать с дружиной туда. Он и отрядил в Тьмуторокань недавно испечённого гридня Несмеяна — донести до Ростислава своё слово. И не гонцом, а послом!
Несмеян немедленно возгордился. И до того возгордился, что отказался даже от посольской дружины. Понадеялся, что окольными тропами легче будет одному до Тьмуторокани проскочить и через северскую землю, и через Дикое поле. Да и то сказать-то — сильно помогла гридню Владею против Вышатичей его дружина. А будь один — глядишь и проскочил бы.
Хотя и то — вряд ли. Вышата Остромирич — вояка отменный, разбросал бы невод по степи — и в одиночку не уйдёшь.
Первое посольство, Владеево, шло обычным путём, благо стояла ещё осень, и водные пути до ледостава были ещё проходны: от Полоцка до волока лодьей, через волок, после снова лодьей вниз по Днепру до самых порогов. Была опасность, что Ярополк Изяславич в Смоленске альбо сам великий князь у Киева прехватят, да только ведь на лодье не указано, что то посол от Всеслава в Тьмуторокань едет. А по Руси пока что свободный проезд никому не запрещён, даже и с оружием — чать, у нас не ромейская империя, где подданным даже нож длиннее пальца дома иметь запрещают да без ситовника, префектом подписанного, полсотни вёрст не проедешь. Так до порогов и добрались. А уж от порогов, от Хортицы-острова, где Князь-Барс когда-то сгиб — горой. Степью, конным ходом до самой Тьмуторокани.
Витко, уцелев после разгрома, да на Дону у «козар» отлежась, иную дорогу выбрал — слишком долго было бы в одиночку ему до Днепра добираться да по его берегу ехать. Торопился гридень, не дождал даже чтобы рана его зажила полностью. Пробрался. Доехал, рассказал князю про всё — и снова в горячке слёг.
И Несмеян тоже порешил по тому же пути ехать, что и Витко.
Проехал через Витебск и, взяв на восход и обогнув Смоленск, поворотил к юго-восходу, на Вщиж и Курск, целя оттуда выйти к самым истокам Хопра и Северского Донца. А уж потом вдоль рек до Дона добраться недолго. А там и до Тьмуторокани рукой подать.
На словах-то всё гладко выходит, да вот только больше месяца уже в пути, а до сих пор до Курска даже ещё не доехал. Хотя, возможно, сегодня и доедет…
Несмеян оборвал слишком торопливую мысль на полуслове и снова оборотился — не сглазить бы.
Ощущение не проходило. Кто-то постоянно смотрел ему в спину.
И тут Несмеян вдруг вспомнил.
И понял — кто.
Вспомнил виденное на кривско-северской меже.
Чем дальше Несмеян отъезжал от Смоленска, чем дальше уходил в сторону северской земли, тем реже попадались веси. Пришло как-то в голову, что даже на полдень, на опасной степной меже поселений русских больше, чем по тут, — северяне для кривичей смоленских порой не лютее ли козар и печенегов? Сейчас открытого розмирья хоть и нет (держит-таки власть в едином — пока едином! — кулаке семья Ярославичей), а всё равно не по себе как-то.