Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Двое грянулись оземь, один перелетел через плетень, едва не снеся его спиной. Ещё двое, потрясённые мастерством кметя раздавать плюхи, отпрянули, но было поздно. Первый вылетел в отверстую калитку, кувыркаясь от удара ногой в грудь, а второго чужак поймал за отворот рубахи. Парень рванулся, крепкая ткань затрещала, и разорвалась по всей длине — не удержал Шепель. Парень зайцем сиганул через плетень.
Вихрь утих.
Кметь стоял посреди двора, четверо корчились в траве, палки и ножи валялись опричь. Шепель усмехнулся и презрительно плюнул в сторону пятого за плетнём:
— Лапотники, двенадцать упырей!
Тот замер, не сводя с кметя наполненных ужасом глаз — страх обуял, так быстро и страшно чужак расправился с ними, такими грозными и сильными. Шепель не испугался бы таких и один десятерых.
Упала тишина, и в этой тишине кметь отчётливо сказал:
— Забирай своих и убирайся, пока я добрый.
И парень поплёлся, свесив руки, к лежащим товарищам.
Уезжали на другое утро.
Любава аккуратно притворила дверь, подпёрла её батожком — в избе всё одно не оставалось ничего ценного, да и кто польстится?
Ехали по улице, как по вражьему, только что взятому на щит городу, — почитай, из-за каждого плетня альбо заплота били в спину враждебные, а то и ненавидящие взгляды. Будь они стрелами, — и четверти пути не проехать.
Но Шепелю было, по большому счёту, на это наплевать с тьмутороканской Ворон-скалы — кметя переполняло счастье.
С полей тянуло весенней прелью, сладким запахом перегнившей костры, влажной землёй, нагретой весенним солнцем. Грязный снег таял и оседал на глазах, воздух мелко дрожал над лугами. А в лесной глуби, в еловой да сосновой глуши снег ещё лежит зернистыми сугробами, щедро напоёнными талой водой, и источает холод.
Весна в этом году была ранняя, тянуло щуриться на солнце и улыбаться.
Только не улыбалось что-то.
Всеслав Брячиславич поднял руку к глазам, заслонился от солнца, вглядываясь. Где-то вдалеке, верстах в пяти, по оголённому солнцем увалу среди рыже-зелёного сосняка тянулась длинная змея окольчуженных конных воев.
Всеслав ждал.
Полоцкий князь уже знал про несчастливую участь своего союзника Ростислава Владимирича. И это знание поневоле наполняло душу лёгким холодком — не страхом, нет! За жизнь свою Всеслав не боялся — на всё воля Велеса, коли что. Страшно было оставить своё дело не то что незавершённым — по совести-то сказать, даже и не начатым!
Ибо нельзя называть началом прошлогодний его приступ к Плескову, невеликую победу пестуна Бреня на Шелони и отступление, больше похожее на бегство.
А главного союзника, друга и брата, на которого Всеслав сильно рассчитывал — нет.
Ростислав Владимирич (Эх, Ростиславе, Ростиславе… витязь отважный…) умер от отравы.
Невольно сами собой сжались кулаки, как вспомнилось.
Не в бою!
Не от старости средь многочисленных сыновей!
От яда! От змеиной подлости!
И противовеса, который целый год сдерживал Ярославичей с юга, не стало. Теперь они непременно возьмутся за кривскую землю.
Теперь нам будет во сто крат труднее, — размышлял Всеслав, грызя тонкую щепочку, которой до того ковырял в зубах. Теперь назолы с юга у Ярославичей не будет, теперь они перестанут подозревать друг друга в различных кознях и дружно сплотятся против него, Всеслава и кривской земли…
И потому… ударить надо первым!
Жаль того грека-отравителя свои же побили камнями, — отдавало иной раз горечью, и полоцкий князь снова сжимал щепочку зубами. — Сам бы с ним неведомо что сотворил… чей же там след? Неуж киевский альбо черниговский?
Несмеян прискакал в Полоцк две седмицы тому, но князя в городе не нашёл — Всеслав собирал всеобычное полюдье, мотаясь по погостам кривской земли. Но дело было немешкотное, и гридень ударил вскачь про кривским крепям — Несмеян отлично знал лесные тропы, которыми полоцкий князь ходит на полюдья — зря ли каждый год ездил со Всеславом по погостам?
Гонец нагнал Всеславль обоз, разбухший от дани, в Логойске, невдалеке от Менска, ввечеру. И сразу же начал препираться с дружинными Всеславлими кметями — они не хотели впускать незнакомого в терем — как на грех, стража сегодня была из новиков, даже самого Бреня знавших в лицо смутно, чего уж про Несмеяна, который и гриднем-то стал только летом, в плесковском походе.
Всеслав сначала с любопытством прислушивался к тому, что там происходит на крыльце — окно было приоткрыто. Спорщики всё повышали голоса, князь начал уже различать отдельные слова, выделил имя Ростислава, встревоженно приподнялся, но тут у крыльца возник новый голос:
— Несмеян?! — в голосе Витко послышалось изумление, и князь тут же вскочил на ноги, тоже узнав голос. Да и как было не узнать голос свого гридня (можно сказать, почти что друга!). — Ты это откуда тут?!
— Откуда-откуда, — передразнил знакомый голос. — Оттуда! К князю мне надо! И быстрее — дело важное. А эти олухи не пускают!
Витко поражённо молчал и неведомо, сколько смолчал бы ещё, но тут уж сам Всеслав Брячиславич не стерпел и высунулся в волоковое оконце:
— А ну расступись!
Так Всеслав узнал про то, что дружина тьмутороканского князя мало не вся идёт к нему на службу.
К нему, язычнику!
Почти вся дружина.
Опричь новгородского полка братьев Остромиричей, Вышаты и Порея.
Губы Всеслава вновь тронула усмешка — смеялся полоцкий князь не над Ростиславом, и уж тем более не над Ростиславлей дружиной — над собой, наивным. Так они и пошли к тебе на службу, Вышата-то с Пореем — потомки Добрыни-крестителя… Особо после того, что содеялось в Диком Поле с его посольством.
Всеслав Брячиславич покосился на стоящих рядом гридней, на дружину в два ряда у менских ворот.
Смолчал, видя, как на губах у Несмеяна — ближника, можно сказать, что и друга (если они у князей бывают, друзья-то!) тоже возник лёгкий намёк на улыбку. Не ухмылка, нет, не улыбка даже, не в посмех и не в поношение. Понимающий дружеский намёк на улыбку.
Несмеяну было можно то, что иному другому гридню Всеслав бы не стерпел ни за что.
Ростиславичи приближались.
— Примет нас князь Всеслав, как мыслишь? — напряжённо спросил Заруба, вглядываясь в кучку стоящих у городских ворот всадников.