Де Санглен Яков Иванович - рыцарь при императорском дворе

Дрюков Юрий Николаевич

Окончив огромный этот труд, я отправил его к императору, как приказано было, за тремя печатями.

Повергая все с верноподданническою преданностью, прошу ваше императорское величество, как милость, отпустить меня к моему семейству".

Государь был им доволен, сказав: "...у вас лица в стороне. Вы доказываете и опровергаете всё самими происшествиями и духом того времени..."

Он повелел, чтобы к отправлению Санглена к его семейству, "буде пожелает оставить Петербург", не было делаемо препятствия. Кроме того, император пожаловал Санглену бриллиантовый перстень в две тысячи рублей и велел выдать 3.000 руб. ассигнациями на путевые издержки.

И снова продолжилась спокойная жизнь в усадьбе и занятия литературой.

Выходят новые сочинения де-Санглена: роман "Рыцарская клятва при гробе" и "Шиллер, Вольтер и Руссо". В начале 1830-х годов он сотрудничает с журналом "Московский телеграф" и публикует свои

статьи в "Трудах Московского общества истории и древностей", а с1845 года стал печататься в журнале М.П. Погодина "Москвитянин".

Погодин обратится к нему с просьбой о помощи в подготовке статьи о Сперанском.

18 ноября 1861 г. он получит от де-Санглена ответное письмо: "...Вот всё, что я мог вам сказать; на остальное наложил император Александр I вечное молчание, и я исполню его волю до конца жизни моей".

"86-ти летний старик, разбитый параличом, не смотря на свои лета и болезни, сохранил свежую память, тёплое сердце, и принимал живое участие в политике, как внешней, так и внутренней.

Я познакомился с ним перед тридцатыми годами, в доме попечителя Писарева; он полюбил меня и сохранил ко мне с тех пор неизменно-доброе расположение, принимая участие во всех моих изданиях, начиная с Урании 1826 года, - в Московском Вестнике и Москвитянине.

Яков Иванович де-Санглен казался мне, человеком честным и благородным, сколько я мог заметить в продолжении 40-летняго знакомства, не имея с ним впрочем никаких дел, кроме бесед и литературных сношений. Бескорыстие его доказывается тем, что он кончил жизнь почти в бедности, пользуясь только какою-то ничтожною пенсией. Жил он лет десять один-одинёшенек в двух-трёх низеньких комнатах, на даче, в Красном Селе (под Москвой), питаясь в день чашкою кофе и тарелкою супа с куском жаркого.... Заставал я его всегда за кучею газет... Просьбу мою он исполнил и присылал при письмах замечания на всякую тетрадь, прося усильно, чтоб я содержал все втайне и не оглашал его имени, которое говорил он, можно узнать по тем или другим признакам. Начальник некогда тайной полиции, он никак не мог освободиться от того страха, который прежде наводил на других, и боялся, чтоб не попасть в беду, хотя в замечаниях его, говоря вообще, не было вовсе ничего опасного. Я, разумеется, дал ему слово, и свято сохранял при его жизни". (М.П. Погодин)

Барон М.А. Корф, для которого де- Санглен так и останется важнейшем и таинственным лицом в деле Сперанского, тоже обратится к нему с просьбой поделиться с ним запасом своих воспоминаний.

"Мы занимаемся составлением подробной биографии Сперанского н е д л я с о в р е м е н н и к о в, а д л я о т д а л е н н о г о п о т о м с т в а."

"Отношения наши дают вам право на полную с моей стороны откровенность; но вот затруднения: эпоха эта, кажется, слишком ещё от нас близка, чтобы раскрыть вполне причины, её произведшие. Из всех действовавших лиц остался в живых - один я. Император, скрывая от всех сих лиц настоящую причину своего неудовольствия на Сперанского, дозволил им тайное за ним наблюдение, выслушивал их донесения и направлял все к своей цели, им неизвестной, а между тем полной своей доверенности удостоил м е н я о д н о г о, поставив меня между партиями, в том убеждении, что все, делаемое за кулисами, от него не скроется. Тайна, поверенная таким образом царём и соблюдённая им до гроба, может ли нарушена быть подданным? Прилично ли заклеймить имена людей усопших, игравших роль, которую помрачили вероломством? Назвать ли других, которые служили слепыми орудиями людям, стоявшим на первой степени? Все то, что я сказать могу, не нарушая правил моих и из уважения к особе, желающей узнать эту эпоху, состоять будет в следующем..."

Затем, сообщая, в нескольких общих чертах, более намёки на происшествия, нежели их сущность и связь, и более указаниe той важной роли, которую сам он тут играл, нежели её развитие, де-Санглен кончил своё письмо так: "Более объявлять не смею: ибо тайна, возложенная на меня - почему, для чего и как?
– соблюдена быть должна свято. Развязать уста может единственно высшая власть".

Как писал де- Санглен в своём романе "Жизнь и мнения нового Тристрама":

"Весёлость духа - это экспромт сердца...

Она состоит в добром расположении к людям вообще, свежит ум, смеётся над непостоянствами фортуны, возвышает приятности жизни, словом, есть истинное сокровище, оживляющее сердце, как вечерняя роса после знойного дня возбуждает природу к новому бытию.

Этот род весёлости... украшает мою хижину, сопутствует в трудной жизни и дойдёт, надеюсь, со мною до пределов темных".

Ни Погодин, ни Корф не увидят его "Записок" которые он писал в тайне от всех.

"Решившись писать о многих происшествиях, в которых участвовал я сам, иногда как действующее лицо, иногда как зритель, другие передать хочу по дошедшим до меня верным слухам; я избрал истину единственною моею руководительницею; следовательно, за одно достоинство моих записок я ручаюсь смело - правдивость. Я не щадил никакого лица, ни самого себя. Угождать самолюбию своему и других может полезным быть для жизни, но на краю гроба, по моему мнению, было бы преступно выказывать себя или других лучше или хуже, чем они действительно были. Я пишу не для современников, пишу, как будто уже меня нет; следовательно, без зависти, без злобы. Хвалить, щадить некого; лживо порицать - порицать подло... Земных интересов для меня уже быть не может. И так пусть водит пером моим строгая истина: я мог ошибаться - я человек,- но отвечаю за то, что умысла, злого намерения не было.

Я. де-Санглен"

Эти записки будут напечатаны только после его смерти.

Он писал их очень осторожно. Так, рассказывая о деле Сперанского, он не дал никакой оценки произошедших событий.

Правда, говоря об Екатерине II, он, как-будто, отсылает нас к одному очень интересному документу.

"Самовольное, не на законах основанное управление народом бывает для государей гибельнее личных их несправедливостей или заблуждений.

Здесь у места упомянуть мнение её о процессе Волынского. Она приказала представить ей процесс Волынского, и, прочитав оный, написала своеручно (свой по сему процессу отзыв)".

И тут же де- Санглен переходит к описанию совсем других событий.

"Упрекают её в слабостях, имевших вредное влияние на нравственность..."

Но давайте прочитаем этот отзыв императрицы.

Собственноручное наставление Екатерины II сыну и потомкам её по поводу несправедливого решения дела о Волынском

(1765 г.)

Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело, от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Артемию Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он и сочинил, и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить из его представления. Но, напротив того, его злодеи, и кому его проект не понравился, из того сочинения вытянули за волосы, так сказать, и взвели на Волынского изменнический умысл и будто он себе присвоивать хотел власть государя, чего отнюдь на деле не доказано. Ещё из сего дела видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи; ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровью; всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит. И так отдаю на рассуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброю совестию полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменил; но напротив того - добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным поправлениям своего отечества, и так смертную казнь терпел, быв невинен, и хотя б он и заподлинно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, то б она, быв государыня целомудрая, имела случай показать, сколь должно уничтожить подобные малости, которые у ней не отнимали ни на вершка величества и не убавили ни в чем её персональные качества.

Всякий государь имеет неисчисленные кроткие способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими, для него не огорчительными, способами, его привести на путь истинный. А если б я увидала, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен.

Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. Изволь мириться по сей аршин! А если кто из вас, мои дражайшие потомки, сии наставления прочтёт с уничтожением, так ему боле в свете, и особливо в Российском, счастья желать, нежели пророчествовать можно.

Екатерина.

(Сборник Русского Исторического общества. Т. X. 1872 г. С. 56-57.)

И видно, что Александр I вёл себя по отношению к Сперанскому, совсем не так, как ему заповедовала Императрица на примере Волынского - доброго и усердного патриота.

Но ведь у Александра было другие приоритеты: "Интриганы в государстве также полезны, как и честные люди; а иногда первые полезнее последних"...

А теперь несколько небольших отрывков из "Записок Якова Ивановича де-Санглена. 1776-1831 гг."