Шрифт:
Николай Николаевич НИКИТИН
Дед и внук
Дед Хохряков, высокий, худой, в большом бараньем тулупе с огромным воротником, с большой торбой за плечами, шел по тракту не торопясь. Он опирался на клюку. Снег поскрипывал под валенками так звонко, что деду казалось, будто рядом с ним кто-то бренчит на балалайке. Под эту музыку приятно было обдумывать свою жизнь. Жил он всегда неплохо, и, если бы не война, грех желать лучшего. Но вот под старость снова надо хлопотать. Да... Мужики ушли на войну, нужно управляться в колхозе без них... Опять же своя есть забота, семейная. Из-за нее-то дед и напросился
Теперь дед беспокоился.
Шел он бодро, привычно отмахивая километр за километром, почти не останавливаясь. Тревожные мысли подталкивали его в спину. Шел он день, заночевал по пути в большом селе, шел часть ночи и так незаметно на вторые сутки дошагал до знакомого посада. Оттуда до города было уже рукой подать. Город лежал внизу, распластавшись, как блин на сковородке. На подъезде дорога была избита и посерела, точно камень. Тут вот дед и подсел на проезжавшие дровни. Поехал с оказией... Возчик-то оказался старым приятелем. День был морозный, с румяным дымом из труб, с инеем.
Возчик в брезентовом кожухе и огромной самодельной ушанке был одного возраста с дедом, и поэтому они понимали друг друга с полслова. Возчик не шел, а все время как-то подпрыгивал, будто козел, рядом с дровнями, чтобы согреться... Его бритое, вспухшее лицо стало лиловым от мороза. А бородатый дед сидел, не шевелясь, на каких-то ящиках, запахнув ноги тулупом, и даже не чувствовал холода.
– Понимаешь...
– объяснял он возчику.
– Невелик еще мой Пахомка. Пятнадцать только в прошлом месяце минуло. А нравный такой, да... Головенка у него на плечах, это правда! Ну и баловства, поди, тоже есть. Тоже правда.
– Возраст, - говорил возчик.
– Ну да! Какая еще самостоятельность!
– бубнил дед.
– Подобных ребенков еще в кулаке держать следовает. А кому?
– Дед морщился. Густые поседевшие брови его топорщились.
– Сын мой Иван, отец его то есть, погиб на фронте. Геройской смертью. Командир сам писал! Сноха Дарья в санитарки ушла. Ничего, толковая. Ленинградская она. Бабки нет, до войны еще схоронил, царствие небесное. Прочие кто куды...
– Дед охнул.
– Ну и, значит, внучок-то оставшись у меня один на руках. Кто за ним наблюдет, кто жизни научит?
– Известно, некому, - равнодушно отвечал возчик.
– Глаз на их требуется. У ихнего брата и до бузы недалеко.
– Как ты говоришь?
– До бузы, говорю...
Дед не понял, о чем это говорит приятель. Буза? Но сделал вид, что ему все понятно:
– Вот, вот... Вот и боюсь я, понимаешь, как бы не извертелся он середь заводских. Долго ли? Друзья, друзья, а ведь есть среди них и фулиганье. И главное, почти полгода вестей нету...
– Не зря. Нашкодил чего-нибудь!
– высказал подозрение возчик.
– Нынче все они характерные. Не учут их палкой-то, а учить надобно.
– Да уж будь спокоен! Я злобу накопил, - сказал дед.
– Уж и задам ему перцу. Из-за чего я тащусь? Уж я ему голову-то намылю!
– Не вредно.
– Еще бы!
– подхватил дед.
– Я его продеру с толченым кирпичом!
Дед рассмеялся, представляя себе, как он будет выговаривать внуку, как внук будет перед ним юлить. "Только бы не случилось чего-нибудь нехорошего", - подумал дед. Все эти хлопоты сами по себе доставляли ему даже какое-то удовольствие. Благодаря им дед чувствовал, что он не одинок в этом мире, не какой-нибудь бобыль, а есть у него еще кто-то, о ком ему следует побеспокоиться, и эта озабоченность согревала старику душу.
Когда дровни, тарахтя по рельсам, переехали шлагбаум и за железнодорожной будкой потянулась городская широкая улица, возчик спросил деда:
– А тебе куда? На какой завод?
– Как это, на какой? Ежели не считать лесопилки да кирпичного, один у нас завод в городе... Где циркуль работают и прочее школьное обзаведение.
– И-и... циркуль!
– Возчик махнул рукой.
– Да ты, видать, год здесь не бывал. Теперь заводов у нас и не сочтешь, и все работают исключительно военное.
Дед удивился:
– Господи! Что же мне делать-то теперь? Мать честная!
– Он крякнул и легко, как молодой, соскочил с дровней.
– Понимаешь, циркуль там работали! Это я помню, там до войны Назарыч наш, с деревни, работал столяром. Это я знаю... Об этом мне писал в первом письме Пахомка-то.
– Тебе, значит, нужно к Булычевской даче. За театр по тракту.
– Вот, вот...
– Однако нонче там тоже не циркуль! Для самолетов там работают, аппараты всякие!
– важно сказал возчик, постукивая кнутом по оглобле. Внутренность самолетная у них производится. Я ведь, как работник транспорта, все знаю. Я ведь по заводам езжу. Окроме того, у меня племянница там в обмоточной. Народу там - тысячи работают! Дело серьезное! Короче говоря, техника.
– Мать честная!
– радостно воскликнул дед.
– Значит, и Пахомка мой эту технику работает?
– Ну, не знаю. Это уж как кто, по способности. Там и черной работы много. Там у нас тысячи на черной работе. По человеку там и работа. Может, он канавы копает?
– Это почему же канавы? Хуже, что ли, мой Пахомка твоей племянницы?
– А потому, если бы у него была работа почище, он написал бы, непременно похвалился бы.
– Я никогда не учил Пахомку похваляться-то. Это ты, видно, привык похваляться-то, а мой Пахомка...
– Твой Пахомка!
– перебил его возчик.
– А что он, твой Пахомка? Неизвестно. Да, может, он из штрафу не вылезает. Да, может, его терпят только по нужде. Народ-то всюду больно нужен. Может, он ворота отворяет. Вот племянница моя вечернее образование проходила без отрыву, дак она и ко мне бегала и матке в колхоз писала. А он? Видно, похвалиться нечем. Вот и молчит.
"Пожалуй", - решил про себя дед.
– А главное...
– продолжал ораторствовать возчик, размахивая кнутом, - тебе надо было из колхоза написать заявку в кадры. А кадры тебе ответили бы. Вот и все. И незачем было бы тебе тащиться такую даль по этакой погоде. А все почему это происходит? Борода еще мешает нам... Борода! Еще не приучились к порядку-то! Еще серость.