Дед умер молодым
Шрифт:
«А до чего же живуче холопство, воплощенное в квасном патриотизме! Не забыть день начала войны с Японией»
Надо же было Савве Тимофеевичу именно тогда оказаться в Санкт-Петербурге. Весть о внезапном и вероломном ударе самурайских военно-морских сил по кораблям русской Тихоокеанской эскадры застала Морозова на пути из Гостиного двора к «Европейской» гостинице на Невском, запруженном возбужденной толпой. По тротуарам, по мостовой двигались групйы людей, размахивавших свежими газетами. Постепенно они сливались в один человеческий поток. Разрозненные голоса горланили: «Царствуй на страх врагам, царствуй во славу нам...»
Свернуть
Тут и там темнели солидные пальто деловых людей, пестрели распахнутые меховые шубы, пятнами выделялись студенческие и военные шинели, поблескивала позолота пуговиц.
В отличие от манифестации, организованной зубатовца ми в Москве, нынешняя — питерская — была стихийной.
У Полицейского моста толпа, точно река, выходящая из берегов, не умещалась в ложе проспекта, растекалась вправо вдоль Мойки. Захлестывала и ее набережные, текла дальше к Дворцовой площади.
А там уже — трудно было поверить глазам — там люди стремительно падали на колени, срывали с голов шапки. И широко раскрытые рты, будто алчущие пищи, жаждущие питья, изрыгали во всю мощь гигантских легких– «Победы благоверному императору!»
Захлебываясь, перебивая друг друга, яростно спорили, гадали: выйдет царь из дворца, покажется на площади или нет?
Наконец всеобщий вздох облегчения пронесся над согбенными фигурами, все ниже и ниже склонявшимися к растоптанному грязному снегу. Слышались бессвязные слова умиления, восхищения.
И стало хорошо видно, как на балконе Зимнего дворца холодно сверкнули под солнцем стекла массивных дверей, как распахнутые створки их выпустили на балкон две очень маленькие издали фигурки. Полковник в голубоватосером мундире держал под руку стройную даму в белом. Дама выглядела не то чтобы выше ростом, чем ее спутник, но как-то эффектнее, значительнее. Герцогиня Гессен-Дармштадтская Алиса, она же императрица всероссийская Александра Федоровна, умела держаться ца людях. Эту ее черту Морозов сохранил в памяти со времени нижегородского знакомства. Зримое превосходство царицы над царем подкреплялось и сведениями из августейшей биографии: Алиса как-никак бакалавр философии Гейдельбергского университета, а государю батюшке, при всех его домашних наставниках, университетский курс, видимо, и не снился.
Тогда в Нижнем Новгороде, на ярмарке, и на выставке, и на торжественном приеме у губернатора, это впечатление о венценосной чете подтверждалось не раз.
А теперь над Дворцовой площадью, над морем разливанным согбенных спин и обнаженных голов царица красовалась этакой «лебедью белой» из сказки. Именно в таком духе аттестовали ее восторженные голоса верноподданных.
— Тише, тише! — слышались почтительные шепотки.— Сейчас начнет говорить государь...
Далекие фигурки на балконе оставались неподвижны и вскоре скрылись за сверкнувшими еще раз стеклянными створками дверей.
«Помнится, в пушкинском «Борисе Годунове» народ безмолвствовал при виде циничной и жестокой борьбы царственных особ за власть. Там носители власти бессовестно обманывают народ. А здесь, в жизни, перед народом, ждущим царского слова, как мог оставаться безмолвным «божий помазанник».
Ну, допустим, сам-то государь император не семи пядей во лбу, но августейшая-то супруга должна подсказать мужу какие-то слова, обращенные к народу, подтолкнуть нерешительность самодержавца на какой-то значительный эффектный жест?
Нет! Видно, коленопреклоненная толпа на площади вызвала у царственной четы лишь чувство презрения господ к рабам. Отвратительна царская спесь... Да, отвратительна...
А до чего стыдно за сограждан, охваченных слепым инстинктом поклонения власти! Неужели ни у кого, из упавших на колени, не шевельнулся в душе гнев, не возник протест? Ну, а если у кого и шевельнулся?... Тогда, конечно, его сразу же подавил бы страх перед толпой. Попробуй встань во весь рост, раскрой рот, крикни. Тотчас тебя сомнут, затопчут.
Чувство покорности людскому стаду, стихийно влекомому неведомо куда, тупому, жестокому стаду, внушало ужас. Пытаясь успокоить себя, Морозов стиснул в кармане плоский браунинг, который привык носить с собой на случай самообороны. И тут же внутренне усмехнулся: «С таким пистолетиком не спасешься. Из него если уж стрелять в кого — так вернее всего в себя!»
Морозов осторожно, бочком-бочком протолкался в толпе к выходу с Дворцовой площади. Пробирался молча, оглушенный разноголосым гулом глоток, горлопанящих «Боже, царя храни».
Так и не «прогремел набатом» голос царя в годину новых испытаний для России. Зато сколь визгливо, неприлично звучали возгласы над Дворцовой площадью, выкрики из толпы в адрес «желтокожих макаков», угрозы утопить этих самых «макаков» в Тихом океане.
«До чего все это глупо! — думал тогда Морозов. — Что знаем мы тут, на балтийских берегах, о морской державе Дальнего Востока, о вековых ее традициях, об уровне военного искусства и техники?»
Морозов мысленно представлял себе географическую карту со схемой строящейся Транссибирской железной дороги, вспоминал рассказы Гарина-Михайловского, инженера и писателя, человека честного, любящего Россию. «Как долго надо нам строить этот путь, чтобы не прерывался он, не упирался бы в Байкал и забайкальские горные края?» И еще думалось: «Ненадежно все-таки связан Дальний Восток с остальной империей! Сколько у японцев преимущества в ведении войны. Это очевидно каждому грамотному русскому человеку.
Царь по недомыслию надеется легкой победой поднять свой престиж внутри страны. Но какими потерями и жертвами обойдется эта война народу, стране...»
С каждым новым месяцем военных действий на Дальнем Востоке победные реляции поступали все реже и реже, а тревога за страдающий народ возрастала все больше, щгла сердце.
Но кто же все-таки представляет народ в Российской империи? Те ли колонны молчаливых мастеровых, которые угрюмо печатали шаг, направляясь в Кремль к памятнику «царю-освободителю»? Или другая толпа — крикливая, холопски усердная, обнажавшая головы, стоя на коленях перед Зимним дворцом,— людское скопище, охваченное восторгом поклонения? Или, может быть, народ — это шеренги новобранцев на Владимирском шоссе (той самой Владимирке, которая ведет и в Сибирь — на каторгу),— толпы перед присутственными местами воинских начальников, очереди живых людей, обреченных стать пушечным мясом? Ведь это самое «мясо» и выносят на носилках из санитарных поездов, идущих мимо Орехово-Зуева с востока на запад. А власти, деликатно именуя его «увечными воинами», хладнокровно списывают тысячи жизней в расход по своей безжалостной и циничной бухгалтерии.