Дед умер молодым
Шрифт:
Ибо, как говорится, «с чужого коня среди грязи долой». Докладную-то записку в комитет министров, свой замысел — введения демократических свобод, он на съезде обнародовать не решился. Не только потому, что 9 февраля подписать ее отказались члены правления Никольской мануфактуры, во главе с маменькой Марией Федоровной, но и потому, что совещание предпринимателей 10 — 11 марта почти совпало с окончанием забастовки в Орехово-Зуеве,— рабочие сняли свои требования, отступили под нажимом хозяев.
В те дни Мария Федоровна, вызвав к себе сына,
— Устал ты, Саввушка, иди отдыхай. Не по плечу тебе нынче директорствовать.
А когда сын возразил, начал было спорить, прикрикнула:
— И слушать не хочу... Сам не уйдешь — заставим.
Под опеку возьмем как недееспособного. Доктора да адвокаты помогут нам... Уходи подобру-поздорову, не срамись перед всей Россией!
После такой беседы с матерью не хотелось Савве Тимофеевичу и рта раскрывать на совещании перед коллегами. От чьего имени мог бы он теперь говорить?
Тяжелый удар по честолюбию нанесла жизнь привыкшему к власти человеку.
Немногого стоило теперь и недавнее выступление Моро-зова-гласного в Московской городской думе с предложением отказаться от вызова войск против забастовщиков, за свободу рабочих собраний и союзов.
И новым ударом — уже не в спину, а в лицо — стало в эти самые дни откровенное объяснение дома с женой
Зинаида Григорьевна перво-наперво выразила беспокойство долгим отсутствием мужа (как утомительны эти совещания), затем сказала озабоченно:
— Тут, Савва, опять приходил один из этих людей,— она подчеркнула — э т и х.—Я велела его не пускать. Знаю, опять деньги у тебя клянчат.
— А у тебя, Зина, что* за выражения? Эти люди — мои друзья...
— Друзья, пока ты им нужен. А вот обанкротишься, так сразу отвернутся.
— Ты, Зина, этих людей не знаешь,— устало возразил Морозов.
— Знаю превосходно. Да они сами открыто заявляют о себе. Если не читал еще, почитай. Вроде бы за ум взялись, а все еще грозят властям.
И Зинаида Григорьевна протянула мужу «Обращение Московского комитета РСДРП к орехово-зуевским рабочим» в связи с прекращением забастовки.
Савва Тимофеевич читал про себя:
«Стачка кончилась. Наши требования не исполнены. Но мы не побеждены. Да и нет силы, способной сокрушить силу сплоченности и сознательности пролетариата...
Прежде чем бороться с фабрикантами, надо добиться политической свободы, при которой только и возможна успешная борьба пролетариата с капиталистами-эксплуататорами...
На насилие можно отвечать только силой...
Вступайте же в ряды борющегося пролетариата под знаменем социал-демократии.
Вооружайтесь и учитесь обращаться с оружием, чтобы восстать в одно время со всем пролетариатом России... вступить в последний решительный бой с царским правительством.
Долой самодержавие!»15
Отложив листовку, Морозов сказал жене:
А хорошая у тебя, Зина, почтовая связь с Ореховым, и агентура там, видать, толковая...
Зинаида Григорьевна упрямо тряхнула головой:
— Каждому свое, дорогой супруг. Твои друзья деньги с тебя тянут, и весьма большие... Я своим куда меньше плачу, дешевле они обходятся морозовской фирме...
— Эх, Зинуша,— Савва Тимофеевич тяжело вздохнул,— будто на разных языках мы с тобой разговариваем. Ты вот злорадствуешь, что хозяева ненавистную фабру к ногтю взяли. А мне этой хозяйской победы над рабочими людьми стыдно, да, скажу по совести, стыдно...
Зинаида Григорьевна, пунцово-красная, потеряла обычную сдержанность:
— Ну, Савва, ты решительно не в своем уме! Надо тебе лечиться.— Немного поостыв, она заговорила мягче: — Ты, Савва, нужен не только своим так называемым друзьям, которые любят тебя за деньги, за богатство. Ты перед детьми своими в долгу, перед обществом, перед Россией.
Громкие, решительные слова находила в своем лексиконе Зинаида Григорьевна — женщина властная и, конечно, умная. Но сколь чуждой вдруг представлялась она мужу в такие часы семейных дискуссий, каким одиноким тогда сознавал себя Савва Тимофеевич.
Чего стоили врачебные консультации под председательством известного в Москве психиатра и невропатолога Григория Ивановича Россолимо, если в итоге обмена мнениями доктора единогласно приговаривали его, Савву Морозова, человека действия, к обязательному, по их мнению, уходу от дел, к отрешению от общественной жизни. А она кипела вокруг, требовала его, морозовской, энергии, ума, смелости, решительности, готовности рисковать.
«...Долг перед детьми, перед обществом, перед Россией... Разве не любил он своих четверых ребят, старший из которых еще в гимназии, а младший пищит в колыбели?
Разве не мечтает он вырастить всех четверых достойными гражданами Отечества — интеллигентными, честными, справедливыми? Неужели отдаст он своих детей на воспитание людям, чей кругозор ограничен жадностью собственничества и безнаказанностью насилия?
Долг перед обществом? Да чего оно стоит, это общество, порабощенное царем? Куда годится самодержавный строй, давно изживший себя, способный не служить человеку, а только подавлять в людях достоинство!
Долг перед Россией? Какой Россией? Да можно ли дальше мириться с тем, что Родина миллионов талантливых людей погрязла в невежестве, опозорила себя бездарной войной, стала синонимом неволи в глазах всего человечества.
Нет, надо стараться идти вперед с новой Россией. Она пока только рождается... Но рождается! Не может быть в том сомнения! Значит, надо не скорбеть о потерянной славе русского оружия после падения Порт-Артура, а радоваться тому, что каждое новое военное поражение расшатывает устои трона. Не осуждать Ивана Каляева, чья бомба в клочья разметала по Кремлю вчера еще всесильного великого князя, а благоговеть перед подвигом революционера, пошедшего на виселицу!»