Дед умер молодым
Шрифт:
...Тем более тяжело, будучи уверенным в грядущей революции, сидеть сложа руки, пассивно ждать, вместо того чтобы самому в этой революции участвовать. Ведь, конечно, уже участвует в ней милый Коля Шмит... Или другой Николай — Бауман! Тот, по слухам, в тюрьме сейчас. Обидно. Однако такой и там не пропадет!..
А Леонид Красин, «электрический инженер» Никольской мануфактуры?
Милый он человек, в сущности... Савва Тимофеевич тепло вспоминал его нежданный-негаданный визит на Спиридоньевку. Как-то ранним утром (еще в феврале дело
— Очень просят принять... Дело, говорят, срочное. Сами-то так встревожены, лица на них нет...
И впрямь, Красин, всегда элегантный, подтянутый, невозмутимый, выглядел на этот раз необычно бледным. Рассказ его не касался дел на электростанции. О другом шла речь в то раннее утро.
Регулярно бывая в Москве на квартире писателя Леонида Андреева, у которого в последние дни заседали московские большевики — члены ЦК, он обычно приезжал к нему от Курского вокзала на извозчике.
— А вчера, представьте себе, Савва Тимофеевич, примечаю необычный пейзаж на Ямской улице...
— Хорошо вы сказали, Леонид Борисыч,— перебил Морозов, — пейзаж улицы, яркий у вас язык...
— Ладно, бог уж с ними, с пейзажем и языком,— торопливо продолжал Красин.— Вижу, подозрительный какой-то народишко толчется у андреевского дома. И окна ярко освещены, да... Ну, проехал дальше и пошел ночевать к брату. И, знаете, правильно поступил. Все наши московские чекисты арестованы были вчера вместе с Андреевым.
— Ясно, Леонид Борисыч,— Морозов вздохнул,— в Орехово вам теперь ни ногой... А я чем могу помочь?
— Становлюсь снова нелегальным, за границу, в Швейцарию надо уезжать. Выпишите, пожалуйста, бумагу мне на завод Броун-Бовери. Как раз время подходит третью турбину принимать.
После недолгого раздумья Морозов ответил:
— Вы правы... Таким срочным отъездом можно будет объяснить в Орехове ваше внезапное исчезновение...
И, достав фирменный бланк Никольской мануфактуры, набросал несколько строк: служебное поручение инженеру Красину. Спросил:
— Сегодняшним числом датировать?
— Лучше вчерашним, Савва Тимофеевич.
Красин добавил с усмешкой:
— Ну, хозяин, не поминайте лихом нерадивого работника...
И два человека, всегда прежде сдержанные в общении, даже суховатые, вдруг крепко обнялись16.
Долго смотрел Морозов в окно, провожая взглядом Красина, быстро шагавшего по улице, в этот час еще пустынной. И потом, проводя дни свои в одиночестве, вспоминал не раз то утро.
Где-то Красин теперь, в марте? Успел ли перейти границу?
И позвонил камердинеру:
— Ферапонт, одеваться!
Зинаида Григорьевна остановила мужа у выходных дверей. Остановила встревоженная. Обычно в столь ранние часы Савва Тимофеевич выходил на прогулку только в сад.
— Куда это ты собрался?
— На Остоженку, Кондратьева проведать.
— С чего это вдруг?
— А с того, Зинуша, что болен Василий Михайлович, третью неделю в постели...
О нездоровье Василия Михайловича Кондратьева, главного механика Никольской мануфактуры,— жестоко простудился он, когда гасили пожар на разработках торфа, — было известно и раньше. Но о том, что он болеет на московской своей квартире, Зинаида Григорьевна не знала. И теперь произнесла сочувственно:
— Обязательно навести, от меня поклонись...
Савва Тимофеевич думал о другом. Болезнь болезнью, со всяким может случиться. Но виноват он, Морозов, перед Кондратьевым, давним своим сотрудником и добрым знакомым, по-человечески виноват...
Прогулка пешком по бульварам — от Никитских ворот до Пречистенских — одно удовольствие. И получаса не прошло, как Савва Тимофеевич, прошагав по внутреннему двору доходного дома Варваринского общества, звонил в квартиру номер 61. Дверь открыла сама хозяйка Елена Гавриловна, миниатюрная сухонькая блондинка:
— Батюшки, какой гость!..
— К тому же и незваный.— Морозов поцеловал руку хозяйке, шагнул в переднюю, потрепал по курчавой русой голове Женю,— паренек надевал ранец, собираясь в гимназию.
В двери столовой, служившей хозяину также и кабинетом, показался Василий Михайлович в накинутом на плечи халате:
— Извините, Савва Тимофеевич, мое неглиже...
— Помилуйте, Василий Михайлович, что за счеты. На Клязьме случалось мне наблюдать вас и в костюме Адама.
— Да уж благодатное на Клязьме было житье,— поддержал шутку Кондратьев, вздохнув с грустинкой.
Сели пить утренний кофе. Слово за слово перебрали всех общих знакомых. Но о фабричных делах молчали. После долгой паузы Морозов произнес с усилием:
— Я, Василий Михайлович, знаете, зачем к вам пришел, не только о здоровье справиться. Прощенья у вас прошу.
Крупное, заросшее давно не бритой бородой лицо Кондратьева выразило недоумение:
— Вы у меня? За что же, Савва Тимофеевич?
— За грубость мою, за бестактность...
— Помилуйте...
— Нет, уж это вам меня осуждать или миловать.
Изменив обычной своей манере служебного почтения
к хозяину, Кондратьев сказал покровительственно, как старший младшему:
— Инженеру Красину по молодости лет надо бы еще поучиться у меня. А вы его на мое место назначили, вроде бы мне в укор. Что ж, Савва Тимофеич, в этом деле господь вам судья.
Хотел было Морозов сказать, что рад бы снова призвать Кондратьева ведать электростанцией, поскольку Красин нынче, как говорится, «в нетях», но вовремя сдержался. Вид у Василия Михайловича был такой болезненный, что неуместно и намекать ему о какой бы то ни было работе вообще. Заговорили о сыновьях: какие у кого наклонности. Морозовский наследник Тимоша еще далек от гимназического аттестата зрелости, но уже в университет собирается на физико-математический факультет.