Дед умер молодым
Шрифт:
И совсем невесело стало при мысли о том, что теперь-то уж этим заграничным вояжем и Спиридоньевка, и Покров-ское отодвигаются невесть в какую даль...
Поездка уже обдумана во всех деталях Зинаидой Григорьевной. Она повезет усталого, больного супруга по европейским курортам, выберет такие, где будет исключена возможность контактов с обстановкой, вредной для его состояния нервов. Иначе говоря, со всем тем, чем живет в эти дни Россия, разбуженная революцией.
Его Россия, ради которой только и стоит существовать... Значит, и там, за полосатыми столбами с двуглавым орлом, он
Как больно может ранить иной раз нечаянно подслушанный обрывок чужого разговора...
Савва Тимофеевич входил в будуар жены с чувством осторожности и скрытого раздражения. Просторная эта комната казалась ему порой неким филиалом музея фарфора и отнюдь не приспособленной для жилья. Ярчайшие цветы, изваянные мастерами Мейссена, гирляндами обвивали хозяйкину кровать, делая ее похожей на огромную клумбу. Они же обрамляли высокое трюмо. Оно казалось уютным озерком в глубине сада. Обилие всякого рода ваз вынуждало двигаться очень осмотрительно: не ровен час, заденешь, разобьешь что-нибудь. Всегда, заглядывая к жене, Савва Тимофеевич думал: хороший у Зины вкус от природы. Искусство ей дорого, трогает ее, волнует. А вот скромности, чувства меры не хватает. И самоуверенности хоть отбавляй...
Теперь, приехав из Покровского в Москву, едва ступив в будуар, Морозов еще раз убедился в этом.
— Итак, Федор Григорьевич, вы со мной согласны,— все время нужно держать его под наблюдением.
— Не совсем так, Зинаида Григорьевна,— почтительно, но твердо возражал домашний врач Гриневский,— наблюдать, конечно, необходимо, но так, чтобы сам он этого не замечал.
— Понимаю. Нужно постоянно поддерживать вокруг него какую-то компанию, не давать уединяться...
Сомнений быть не могло. Жена разговаривала с врачом о муже, о нем. Вдвоем они что-то решали, разрабатывали какой-то режим, какие-то правила поведения.
«Ладно, смолчу, перемучаюсь»,— подумал Савва Тимофеевич, вспомнив с внутренней усмешкой своего егеря Егора Максимыча: «перемучиться» — его любимое словечко.
И хозяин дома вошел в будуар хозяйки с беззаботной улыбкой.
— Вот, Саввушка, и ты наконец,— Зинаида Григорьевна крепко обняла, нежно поцеловала мужа.— Смотрите, доктор, какой молодец нынче ваш пациент. Что значит покой и свежий воздух. Ну, как там, в Покровском, твои лошадки, Саввушка?
— Превосходно, Зинуша, как ты знаешь, с конями я умею ладить лучше, чем с людьми.
— Родной, не к лицу тебе казаться мизантропом,— Зинаида Григорьевна забавно сморщила носик,—ты же любишь людей, быстро привыкаешь к новым людям... Федор Григорьевич рекомендует нам в спутники за границу Николая Николаевича Селивановского, опытного врача, человека, в общении очень приятного.
— Что ж, Федор Григорьевич дурного не посоветует.
И Морозов подумал: «Втроем, пожалуй, веселей будет
ехать». И вспомнил вдруг чью-то строчку: «одиночество вдвоем» — откуда она, кому принадлежит?
Доктор Селивановский, человек немолодой годами, но моложавый, был представлен Савве Тимофеевичу на следующий день. Молчаливый, отнюдь не лишенный чувства юмора, он оказался к тому же шахматистом и цветоводом-любителем. Сыграл с Морозовым подряд три партии, две выиграл. О цветах и оранжереях говорил тоном знатока, влюбленно.
Словом, еще дня через три, когда все трое — супруги Морозовы и доктор Селивановский — разместились в соседних купе международного вагона, Савве Тимофеевичу уже казалось, что с этим спутником он знаком давным-давно.
Из всех родственников пришел на проводы только Тимоша — так распорядилась Зинаида Григорьевна. Долговязый, худющий, в гимназической шинели, он показался отцу озабоченным совсем по-взрослому.
— Смотри, старшуха,— Савва Тимофеевич обнял сына,— главным остаешься в семье, и девочки, и малыш у тебя под началом теперь.
— Не беспокойся, папа,— Тимофей смотрел отцу в глаза твердым немигающим взглядом, как мужчина мужчине.
Когда поезд тронулся, о» с какой-то затаенной грустью еще с минуту шагал по платформе рядом с вагоном.
За окном промелькнули станционные строения Александровской дороги, мост через Москву-реку и вдали корпуса Трехгорной Прохоровской мануфактуры. Там, по слухам, тоже начиналась забастовка. Почитать о ней можно было, конечно, в московских газетах. Но печатное слово в последние дни не попадало на глаза Савве Тимофеевичу, как и почта вообще, в том числе и письма деловые. Чувствовал муж во всем этом заботливую руку жены.
В поезде же, наоборот, как это ни странно, изоляции от внешнего мира пришел конец. На перронах Смоленска, Минска, Вильно, Варшавы крикливые продавцы газет едва не влезали в открытые окна вагонов, и пухлая пачка бумаг, еще пахнущих типографской краской, постепенно заполняла купе.
Савва Тимофеевич быстро пролистывал газеты, скользил по заголовкам, изредка вчитывался в текст. Временами произносил вполголоса: «Ого-го... Интересно... Очень любопытно. Вот это — да!» Но в беседы со спутниками не вступал. Жена вязала. Доктор смотрел в окно. Новости не обсуждались, скорее всего потому, что они без обсуждения тревожили, будоражили, рождали бездну вопросов, ответы на которые надо было искать, конечно, не здесь, не в вагоне трансевропейского курьерского поезда.
До чего же труден и рискован многомесячный вояж эскадры вице-адмирала Рождественского с Балтики на Дальний Восток. Казалось, очень уж медленно плывут наши корабли вокруг Европы и Африки, через Индийский океан к Тихому. Что-то сулит русским морякам, усталым, вымотанным в долгом походе, скорая встреча с японским флотом? Он-то, конечно, и вооружен лучше, и снабжен всем необходимым, и, главное, полон сил, свеж, ибо действует вблизи своих баз!
Писали газеты и о новых забастовках во многих городах России, о стихийных бунтах крестьян и разгроме помещичьих усадеб в Прибалтике, Малороссии, Поволжье, в Тамбовской, Курской губерниях. Радовали вести из-за границы. Всеобщая конфедерация труда призывала французский пролетариат: «Союзу наших правительств с русским самодержавием надо противопоставить объединение народов».
В знак солидарности с жертвами «кровавого воскресенья» проходили манифестации во многих городах Германии, Италии, в Вене, Праге, Брюсселе.