Дед умер молодым
Шрифт:
— А я Евгения своего химиком мечтаю образовать, только вряд ли дотяну до его студенческой поры,— Кондратьев вздохнул и посмотрел на Морозова сочувствующим, оценивающим взглядом,— про себя знаю: в богатыри не гожусь... Да и у вас, Савва Тимофеевич, вид неважнецкий. Вам бы отдохнуть, за границу съездить.
— Собираюсь поближе к лету. Куда-нибудь на воды или на Лазурный берег.
Не предполагал тогда Морозов, что московская газета с черной траурной каймой, извещающая о смерти и похоронах инженер-механика Кондратьева, догонит его во Франции.
А Василий Михайлович, изнуренный болезнью почек, поглощенный своим недугом,
трудно в конце концов крупному промышленнику сохранять деловую невозмутимость, ежели фирма терпит миллионные убытки от забастовки...» И сказал как бы в утешение:
— Что поделаешь, Савва Тимофеич, годов тому двадцать назад вашему батюшке тоже тяжко пришлось...
— Да, да, конечно,— Морозов рассеянно смотрел в окно на проталины в снеговом покрове крыш низеньких домиков — они сбегали от Остоженки под гору,— на далекий лед Москвы-реки, заметно сереющий под весенним солнцем. Произнес как бы про себя: — Два десятилетия — срок солидный. Мы с вами и поседеть малость успели, и полысели. Казалось бы, за это время промышленному сословию кое-чему научиться пора, поумнеть. Фабричный-то народ многому научился. Партия у них теперь есть, так и называется: Российская социал-демократическая рабочая партия. Прокламации, листовки ихние, наверное, попадались и вам. Все там толково объяснено. Спокойно так, по-научному, хоть и грубовато, конечно... А мы — хозяева, вкупе с властями, на что рассчитываем? Только на силу. На острастку, как мамаша моя изволит выражаться. Пугаем фабричный люд солдатней, казаками. Мало того, харчевые лавки позакрывали в Орехове. Не удивлюсь, если и там могут повториться питерские события.
— Что вы, Савва Тимофеич, до этого не дойдет.
— А я уверен, дойдет. И чем скорее, тем лучше будет.
— Да вы, Савва Тимофеич, карбонарий,— улыбка Кондратьева не скрывала некоторый испуг.
— Увы, Василий Михайлович, до карбонария мне далеко. Пороху не хватит на бомбы.
Поговорили еще о том о сем, распрощались.
Возвращаясь домой кривыми арбатскими переулками, через Молчановки, Поварскую, Никитские, Морозов думал: такие люди, как Кондратьев, промышленности нужны. Но к делам общественным они, в сущности, равнодушны. Пайщики Никольской мануфактуры — они, конечно, стеной стоят за Марию Федоровну. А ему, Савве Тимофеевичу, поскольку нынче он не у дел, могут самое большее только посочувствовать.
С исчезновением Красина, о чем из Орехова на Спиридоньевку начали поступать слухи самые фантастические, с арестом Баумана, о чем было достоверно известно от друзей по Художественному театру, многого лишился Савва Тимофеевич. Не просто привычных дружеских связей, нет. Ведь и с тем, и с другим встречи бывали нерегулярные, эпизодические. Но для Морозова оба они были дороги обособленностью от житейской обывательской текучки, принадлежностью своей к миру высоких идеалов, такому далекому от буржуазного благополучия. Быть полезным делу, которому служат Красин и Бауман, Морозов мог только располагая финансовыми возможностями. А с другой стороны, никакую тайну нельзя хранить вечно, и полицейская слежка создавала вокруг Морозова атмосферу подозрительности, нервозности. Не могдо быть уверенности в том, что какой-либо блестящий офицер, завсегдатай балов у Зинаиды Григорьевны, не явится завтра с ордером на арест Саввы Тимофеевича.
Побег из плена
Рассказал бы ты мне, Николай, как же все-таки удалось твоему отцу бежать из плена, от турок? — с такими словами обратился Савва Тимофеевич к верному своему черногорцу, когда оба они остановили коней в овраге у журчащего ручья. Николай ответил не сразу. Как всегда на прогулке верхом, он оценивающим взглядом окинул барина и не нашел повода для замечаний:
— Красиво ездите, Савва Тимофеевич, вам бы в гусарах служить или в уланах...
— Только этого мне не хватало,— Морозов усмехнулся хмуро. Но в глубине души был польщен: значит, не потерян еще спортивный класс наездника, чем всегда он втайне гордился. И подумал: «Эх, Николаша, знал бы ты, какого труда стоит мне нынче держаться в седле. Ведь верховые прогулки остались последней и, пожалуй, единственной моей отрадой».
Знал это черногорец Николай, доверенный человек господ Морозовых. Знал, помнил, как недавно перед отъездом в Покровское из Москвы Зинаида Григорьевна строго наказывала:
— Очень тебя прошу, не выпускай барина никуда в одиночку, ни верхом кататься, ни, упаси господи, на охоту...
«Еще бы,— молча соглашался с хозяйкой Николай,— на охоту ходят с ружьями, всякое может случиться, не ровен час».
Впрочем, до весенней тяги было еще далеко. В Покровских окрестных лесах только стаял снег. По утрам еще бывали заморозки, болота, лужи на дорогах затягивало тонким ледком,— не время еще выходить на вальдшнепов. Да сказать по совести, барин и в лучшие времена не очень-то увлекался охотой...
Другое дело верховая езда... Во дворе перед конюшней, когда из стойла выводили любимого жеребца, хозяин, с утра угрюмый, рассеянный, как-то сразу преображался. Самолично проверив подпругу, звякнув уздечкой, легко вспрыгивал в седло. Трогал коня с места в карьер, стремглав вылетал за ворота покровской усадьбы. Николаю на тяжелом буланом иноходце трудно было поспеть за резвым вороным кабардинцем хозяина. И всюду: на Котовском ли большаке или на проселке, в обход погоста ведущем к Жихареву, Савва Тимофеевич брал такой бешеный аллюр, что встречные мужичьи подводы едва успевали сторониться.
Случалось и так: с ходу перемахнув две-три канавы, полные талой воды, он вдруг натягивал поводья, и кабардинец, послушный руке всадника, начинал крутой спуск по склону оврага к журчащему ручью. Там, выйдя из седла, Морозов по-хозяйски заботливо удерживал голову лошади высоко (чтоб, упаси бог, не опоилась). А потом и сам освежал разгоряченное лицо. Дышал глубоко, размеренно, не торопясь закуривал.
Так повторялось уж который день — шла вторая неделя уединения Саввы Тимофеевича в Покровском. Так было и сегодня, когда Николай услышал от хозяина такой неожиданный для себя вопрос.
— Вот уж, барин, не взыщите, о родителе своем не берусь рассказывать. Сам-то я, как вы знаете, в России рожден, русский подданный. А батюшка помер давно, еще и грамоте меня научить не успел.
— Так вот оно что,— протянул Савва Тимофеевич,— а мне хотелось представить себе, как изгнанники, беглецы с родных земель находили новую родину... Да и вообще — как это трудно, должно быть, бежать человеку из плена... Видимо, чертовски трудно...
Морозов долго молчал, обрывая кустик вербы, катая в ладонях пушистые почки.