Деды
Шрифт:
Во время осенних смотров, парадов и маневров здесь происходили большие увеселения: концерты, балы, маскарады, фейерверки и спектакли, преимущественно французские, беспрерывно следовали одни за другими. Казалось, что на эти немногие ясные осенние дни все удовольствия, все развлечения Версаля [326] и Сан-Суси [327] сосредоточивались в Гатчине. Но эти празднества часто помрачались строгостями всякого рода, как, например, арестом офицеров или мгновенного ссылкою их в отдаленные полки. Государь часто бывает сердит и особенно вспыльчив; но замечательно, что из уст его никогда, ни при каком случае, не вырывалась грубая или обидная брань. Он и в гневе умел сохранять свои врожденные свойства присущей ему рыцарской вежливости. Случались также и несчастья, какие нередко бывают на больших
326
Верс'aль – дворцово-парковый ансамбль в стиле французского классицизма XVII–XVIII вв. близ Парижа, резиденция французских королей.
327
Сан-Суси – дворцово-парковый ансамбль середины XVIII–XIX вв. в г. Потсдаме, летняя резиденция прусских королей.
XX. «Справа повзводно, в Сибирь на поселение!»
Осенние маневры 1798 года отличались особенным оживлением. Весь двор и высший петербургский свет переселялись на это время в Гатчину. Все обывательские дома этого маленького городка были заняты временными постояльцами, которые за какую-нибудь небольшую комнату платили неслыханно дорого – от пяти и даже до десяти рублей за две недели. Войска, собранные под Гатчиной, разделялись на два отряда: одним командовал граф Пален, другим – Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. Великий князь Константин Павлович временно исполнял должность военного губернатора Гатчины. Утро обыкновенно проходило в поле, воинственные клики, звуки барабанов и гром выстрелов оглашали мирные гатчинские окрестности, а по вечерам все общество собиралось в залах обширного дворца наслаждаться звуками прекрасной музыки и изящной игрой французских актеров. И воинские экзерциции, и придворные увеселения – все это шло прекрасно, стройно, удачно, и потому государь все дни находился в отличнейшем расположении духа. Рассказывали несколько происшедших за это время случаев, которые получили даже анекдотическое значение. Так, например, говорили, что однажды утром дежурный адъютант в чине поручика рапортует государю о состоянии одной воинской части, подав ему предварительно написанную рапортичку, где было проставлено число людей, наряженных в караул, на дежурство; больных и арестованных не было никого. Государь по этой записке следил за словесным рапортом адъютанта, а тот, рапортуя: «дежурных столько-то, больных столько-то», по рассеянности или по невольной привычке произносит: «под арестом», да вдруг спохватился, что под арестом-то нет никого, и замолк, совершенно осекшись.
– Кто под арестом? – спросил император.
Адъютант смутился еще более и молчит.
– Кто под арестом? – строго повысив голос, повторил его величество.
– Я, государь! – промолвил адъютант, преклоняя колено.
– Встань, капитан! – весело сказал император, довольный находчивостью этого ответа.
В другой раз, во время самого маневра, его величество посылает ординарца своего Рибопьера, только что произведенного в корнеты конной гвардии, с какими-то приказаниями к генералу Кологривову, который командовал кавалерией. Рибопьер, не вразумясь или не вслушавшись хорошенько, отъехал в сторону и остановился в крайне критическом положении, не зная, как ему теперь быть и что делать. И вдруг он видит, что к нему скачет сам государь с вопросом:
– Исполнил ли повеление?
– Ваше величество, я убит с батареи по моей неосторожности, – почтительно доложил ординарец.
– Ступай за фронт! Вперед наука! – довершил император.
Эти анекдоты, бывшие новостью дня, передавались из уст в уста и служили как бы мерилом того прекрасного расположения духа, в котором находился император.
В один из воскресных дней на разводе, данном от Преображенского полка, его величество, по званию батальонного командира, в штиблетах и пешком парадировал во главе батальона пред императрицей и ловко, искусно и легко салютовал эспонтоном.
По окончании развода, окруженный всем генералитетом, начальниками разных частей и полковыми командирами, государь выразил им и велел передать войскам свое особое благоволение и удовольствие по поводу образцового хода маневров и всех вообще воинских занятий.
– Я знал, господа, – прибавил он при этом, – я знал, что образование войск по уставу было не всем приятно; я ожидал осени, чтобы вы сами увидели, к чему всё клонилось; теперь вы видите плоды общих наших трудов во славу и честь оружия российского.
Одним словом, все предвещало милости и награды, начальство было необычайно довольно, как вдруг одно обстоятельство помрачило общее настроение духа.
На следующее утро после этого счастливого развода лейб-гвардии Конному полку назначено было линейное учение. Надо заметить, что государь отчасти имел предубеждение против этого полка за его прежний дух и иногда полушутя-полусерьезно называл конногвардейцев якобинцами.
"Vous ^etes jacobins, – говаривал он полковнику Саблукову, – pas vous, mais le r'egiment" [328] . И таково было его постоянное убеждение. Но на сей раз его величество, будучи весьма доволен полком, пожелал оказать ему особую честь и объявил, что завтра он сам будет учить конногвардейцев.
328
Вы – якобинцы… не вы, а полк (фр.).
Якобинец – революционно мыслящий человек, вольнодумец (фр.).
Наутро погода стояла хотя и ясная, сухая, но с ночи еще дул сильный и порывистый ветер, который ни на минуту не унимался.
Конногвардейцы вышли на учебный плац в самом блистательном виде, облеченные в свою полную парадную форму.
Они рассчитывали показаться государю истинными молодцами и поддержать относительно себя его благоволение. Ряды открытых экипажей, придворные линейки, наполненные нарядными дамами и кавалерами, и множество публики наполняли окраины плаца – все это стеклось сюда любоваться на учение самого блестящего полка русской кавалерии. Графиня Елизавета и Нелидова тоже присутствовали между фрейлинами. Окончив обычный развод, государь около девяти часов утра прибыл на плац-парадное место и принял полк в свое командование. Чтобы показать полку особое его внимание, он нарочно оделся в конногвардейскую форму.
Встреченный трубными звуками и салютом преклонившихся штандартов, его величество в сопровождении блестящей свиты поскакал вдоль фронта, приветливо здороваясь с эскадронами. Затем свита отъехала далеко в сторону, и государь, оставшись один пред полком, начал учение. Сначало все шло прекрасно. Началось с "перемены фронта назад". Для этого была подана команда: «Перемена фронта и флангов. Весь полк по четыре, направо рысью марш!» Эскадроны отчетливо заехали отделениями направо. Предстояла одна из самых эффектных и красивых кавалерийских эволюций того времени, но зато же она была и самой трудной, самой головоломной и опасной.
– Стой, равняйсь! – скомандовано было тотчас же после заезда. – Укроти поводья! С места, марш-марш!
И вслед за этим словом первое отделение первого эскадрона сразу и круто поворотило "левое плечо вперед кругом" и во весь карьер помчалось почти по той же линии фронта, которую занимал полк до команды. Все остальные отделения полка тем же аллюром следовали на хвосте за первым. Таким образом, одна половина полка мчалась в глубокой колонне навстречу другой почти локоть к локтю встречного всадника. Лошади в нашей кавалерии того времени вообще были недостаточно выезжены, и на таких-то лошадях приходилось проделывать подобную молодецкую штуку! При этом нередко случалось, что они заносили, и всадники не всегда могли с ними справиться: кони сталкивались, люди сшибались друг с другом, отчего выходили и несчастные случаи. Но на сей раз Бог помиловал: эволюция была исполнена не только вполне благополучно, но и блистательно по своей эффектной стройности. Вся громадная вереница всадников мчалась до той минуты, пока не поменялась флангами, то есть пока правый фланг не очутился на месте левого, а левый на месте правого.
Тогда раздалась команда: «Стой!.. Во фронт, марш! Стой, равняйсь!» – И мчащаяся вереница на месте осадила коней и по отделениям сделала заезд во фронт, то есть задом к прежней линии фронта.
– Хорошо, ребята! – послышался довольный голос государя.
Весь полк, как один человек, грянул молодецки:
– Рады стараться!
Но затем учение пошло уже менее удачно. Неистовые и шумные порывы ветра порой не только относили слова команды, но даже и трубный звук сигнала делали неясным, особенно если он подавался издали. Дивизионным и эскадронным командирам из-за этого ветра приходилось иногда командовать и делать построения чисто наугад, по вдохновению или по соображению с каким-нибудь одним словом, которое случайно долетало к ним из целой командной фразы. Понятно, что при этом нередко исполнялось вовсе не то, что командовалось, а порой происходила даже и путаница во фронте. Император видимо начинал досадовать и сердиться.