Деды
Шрифт:
Блестящие победы молодого генерала Бонапарта на полях Италии в 1796 году и Кампоформийский мир [335] , заключенный в октябре следующего года, сделали Францию грозою для ее соседей и дали ей решительный перевес на западе Европы. Французское правительство, увлеченное успехами своей армии, перестало полагать всякие пределы своим политическим притязаниям, и потому-то насильственные меры, принятые Директориею) [336] , побудили несколько держав образовать вторичную коалицию против Французской республики. В этой коалиции приняли участие: Англия, постоянно враждовавшая с Францией; Россия, ручавшаяся по Тешенскому трактату [337] за самостоятельность Германии;
335
Кампоформийский мир (1797) – завершил победоносную для Французской республики войну против Австрии.
336
Директ'oрия (1795–1799) – коллегиальный орган исполнительной власти во Франции.
337
Т'eшенский трактат. – Имеется в виду Тешенский мир 1779 г., подписанный в г. Тешен (Силезия), который завершил войну за Баварское наследство.
338
Рашт'aттские переговоры. – Раштаттский мирный договор 1714 г. завершил войну за Испанское наследство.
В 1799 году со стороны союзных государств предложено было напрячь все усилия против господства беспокойной Директории. Значительные армии направлены были в Германию и Италию, и в то же время Австрия и Англия обратились к императору Павлу с просьбой о вручении командования союзными войсками в Италии полководцу, никогда еще не бывшему побежденным, – Суворову.
Гениальный старик после смерти императрицы Екатерины почувствовал перемену в началах армейского военного быта, не сошелся во взглядах на требования нового воинского устава и, подвергнутый опале, удалился в свое село Кончанское. Здесь, играя с деревенскими мальчишками в бабки, звоня на колокольне и читая в церкви Апостол [339] , он в то же время внимательно следил за ходом войны, бывшей следствием Французской революции, составлял для собственного удовольствия планы кампаний против французов и, бодрый духом, хотя убеленный сединами, томился в бездействии. Император вызвал его в Петербург и принял с особенным почетом и милостию. Во всей столице только и разговора было о Суворове. Имя его перелетало из уст в уста, повторялось и в богатых гостиных, и в убогих подвалах, и на всех перекрестках; что ни день, то новый анекдот распространялся о Суворове; им восторгались, его лелеяли, на него возлагали все надежды – это был герой дня, на которого с гордостью смотрела вся Россия. Одушевление в обществе сделалось необычайное: молодые силы бурлили, искали исхода и порывались к войне с врагами целой Европы. Хотя нам, собственно, мало было дела до Франции и нас она ни в чем не касалась непосредственно, но в тогдашнем русском обществе были еще сильны и живучи некоторые принципы и основы, и потрясение их в Европе отзывалось негодованием в русских городах и усадьбах. Притом же общество это не утратило еще живых воспоминаний о грозном блеске и громкой славе русского имени при Екатерине П. Долг, честь, слава и доблесть не были для него пустыми звуками, и меркантильные интересы личного эгоизма не смели беззастенчиво возвышать свой мещански либеральный голос там, где дело шло об общем государственном величии. В этом обществе при всех его грубых недостатках была еще та особенная закваска, которая порой исполняла его бескорыстными порывами широкого великодушия и готовностию на многие жертвы. Наши деды вообще были сильные люди.
339
Ап'oстол – книга деяний и посланий двенадцати учеников Иисуса Христа (гр.).
На площадке пред дворцом выстроился развернутым фронтом гвардейский батальон со знаменем и несколько взводов иных частей войск, назначенных к заступлению караулов. В ожидании развода генералитет и офицерство, не участвующие в строю, толпились большими пестрыми группами около главного подъезда. Война, французы и Суворов были почти исключительной темой всех разговоров, расспросов и сообщений между офицерством.
– Господинуподполковникуимеючестькланяться! – подошел к Черепову Поплюев.
– Ба-а! Господин прапорщик!..
– Подпоручик-с, – поправил Прохор.
– Как? Уже?! Простите мою оплошность, не приметил сразу.
– Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.
– Что же так медленно?
– Линия-с… Ну и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойден был представлением к чину. Незадача мне…
– Давно ли в Питере?
– Только четвертого дня в двадцатиосьмидневный отпуск прибыл с высочайшего разрешения; да вот все, до сего утра, со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал решпект отдать.
К Черепову подошли и поздоровались еще два-три знакомых измайловца.
– А наш-то Прошка каков? А? – кивнул один из них на Поплюева. – Как вы думаете, зачем в столицу изволил пожаловать?
– Пожуировать, конечно.
– Какое! Ищет перевода в действующую армию.
– Вот как! – слегка удивился Черепов.
– А почему бы нет? – вступился за себя Прохор. – Я уж давно в себе мечтание питал такое, а время теперь самое подходящее. Чин на мне скромнехонький, обиды мною ничьей шее быть не может, ну а война авось-либо и вывезет… Я уж думал было абшид брать вчистую, да мундир по офицерскому рангу пока еще не выслужил, а без мундира что за абшид!.. Это уж не токмо что пред своим братом дворянином, но и пред подлого класса людьми довольно в стыд мне будет.
– А куда ваш знаменитый майор девался? – спросил Черепов, невольно как-то вспомнив при этом поплюевскую Усладушку и инспекторский смотр отца архимандрита.
– Майор-то? – переспросил Прохор. – Да куда же ему деваться! Все у меня на хлебах живет при вверенной ему команде.
– А вы не распустили ее?
– Помилуйте, зачем распускать! Аль хлеба у меня не хватает? Пусть живут себе с Богом!
– А знаешь, брат, что? – шутя обратился к Поплюеву один из его измайловских приятелей. – Ты бы вместо себя-то майора на войну послал.
– Зачем так?
– Да понадежнее будет.
– То есть в каком разуме надлежит понимать сие?
– Да весьма просто. Во-первых, для чего тебе твой благородный лоб под пули подставлять, а во-вторых, ведь и струсишь-то, пожалуй, перед французом…
– Кто?… Я?! – подпрыгнул Поплюев.
– Ты, сударь.
– Я?… Перед французом?… Государь мой, вы меня плохо разумеете! Не токмо что перед французом, я, коли захочу, то и перед самим чертом не струшу.
– Зачем черта! До черта далеко! – продолжал подтрунивать приятель. – А вот и сего почтенного старца, – кивнул он на стоявшего впереди пузатенького генералика, – стоит лишь оглянуться ему на тебя, так и того струсишь.
– На каких резонах изволишь полагать обо мне такое? – все более и более подфыркивал Прохор. – Я коли захочу, то и доказать могу, что не струшу.
– Ну и докажи.
– И докажу!
– Поди и дерни его за тупей, тогда поверю.
– За косицу-то?… Его?… Вот еще! Стоит труда! Нашел доказательство!
– Да уж каково ни есть, а не дернешь.
– Ан дерну!
– Ан врешь!
– Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!
– Бедовый-то бедовый, а за косицу все-таки не дернешь.
– Да не токмо что старца, а… понимаешь ли кого! И то дерну!
– Ну, брат Прошка, никак, ты во хмелю!.. – засмеялись приятели. – Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.
– Гвоздичкой-то я закушу, а дернуть все-таки дерну, коли мне такое расположение блеснет.
– Пари, что не дернешь! – продолжал потешавшийся приятель.
– Идет! – расхорохорился Поплюев. – Идет, коли на то пошло! На что угодно?
– Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге с аглицким пивом. Вот я на твой счет и позавтракаю.
– Господа, будьте свидетелями – разнимите!
– Смирно-о-о! – раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.
Мгновенно все смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб– и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.
Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял "на краул", барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и все живое на площадке замерло в напряженном ожидании.