Деды
Шрифт:
– Направо – налево… направо – налево…
– Дана! – сорвался вдруг общий крик, когда наконец выпала роковая восьмерка…
Австриец побледнел. Черепов не мигнул даже глазом: лицо его оставалось спокойно.
Бросив карты, смущенный фанфарон опустил руки и молчал, как школьник, пойманный на месте.
Противник выжидательно смотрел на него вопросительным взглядом.
– Herr Oberst, ведь это шутка? Без сомнения? Да? – тревожно обступили его австрийцы, сделавшиеся вдруг очень милыми и любезными. – Не правда ли? Вы не потребуете от молодого человека подобной жертвы!
– Я не шутил, господа, ставя мою жизнь на карту, – холодно и твердо возразил им Черепов, – и если бы я проиграл жизнь, то не принял бы ее в подаяние от противника; а затем, государь мой, – обратился он к банкомету, –
И, сухо раскланявшись с австрийцем, он удалился из трактира.
– Василий Иванович… Друг… Благодетель! – остановил его вдруг на пороге кинувшийся за ним вдогонку Поплюев. – Вот это так!.. Это по-русски, растак их душу!.. По-русски… Хорошо, голубчик!.. Хорошо! – растроганно сюсюкал он своим заплетающимся лепетом, горячо и крепко пожимая руку Черепова. – Вы все проиграли? И "гельд ништу" [391] , значит?
391
«Гельд ништу» – выражение из двух немецких слов: Geld – «деньги» и nichts – «ничего».
– Ни копья не осталось… Да ну их! Это все равно! – нетерпеливо махнул рукой Черепов, сходя со ступеней.
– Минутку!.. Минутку, сударь, – остановил его Прохор. – У меня до вас преусердная просьба… Не откажите.
– Что прикажете?
– Будьте столь добры, возьмите у меня взаймы!
– Убирайтесь, Поплюев!
– Ах, ах, камрад!.. Это уж, извините, не по-товарищески… Чего нам кичиться! Свои люди – сочтемся! У меня тысяча червонцев – возьмите пятьсот!.. Бога ради!.. Умоляю, не обидьте меня!.. Если не возьмете, то сим вы доказуете только ваше ко мне презрение, а я дворянин такой же, как и вы… И за что же?…
– Ну, ин быть по-вашему! Давайте! – согласился Черепов.
– Друг!.. Товарищ!.. Вот… Вот это так! – восторженно кинулся к нему на шею Поплюев. – Благодарствую вам, сударь!.. От всей моей признательной души благодарствую!.. А тот шельмец, – драматически указал он жестом на трактир, подразумевая австрийца, – пускай в презрении влачит злосчастные дни!.. Ну а теперь выпьем!
И растроганный Прохор был совершенно счастлив.
Стоустая молва в тот же день разнесла поступок Черепова по всему русскому стану, и Милорадович, этот "Баярд [392] своего времени", с восторгом рассказал о нем Суворову.
392
Баярд Пьер Терр'aйль де (1476–1524) – французский военачальник, приобретший славу своими подвигами.
– Поединщик?! – весело встретил Черепова фельдмаршал, когда тот по должности явился к нему на следующее утро. – За мундир жизнь на карту?! Молодец! Помилуй бог!.. Павлово чадо!.. Спасибо, что за честь российского мундира постоял и не дался в обиду нихтбештимтзагеру [393] … А за то, что в запрещенную игру покусился, ступай под арест немедленно!
Таков был неожиданный финал суворовского приветствия. Но арест Черепова продолжался недолго: перед обедом дежурный адъютант принес ему на гауптвахту его шпагу и от имени фельдмаршала передал, что "Светлейший ожидает его спартанской похлебки и железной каши кушать".
393
Беззаконнику, самодуру (нем.).
XXV. Чёртов мост
После долгого размышления по поводу того, как быть без мулов, великому князю Константину Павловичу блеснула счастливая мысль – употребить под вьюки казачьих лошадей. Искренно поблагодарив его высочество за добрый совет, Суворов тотчас же приказал спешить полторы тысячи казаков, а их коней навьючить провиантом. Устранив таким образом все помехи, русская армия двумя колоннами двинулась 10 сентября к Сен-Готарду. Авангардами командовали Багратион и Милорадович.
Утро этого дня было пасмурно и ненастно. От Таверны до Сен-Готарда шли трое суток, в течение которых дождь не переставал лить ливмя, а резкий северный ветер с гор пронизывал насквозь. Войска располагались на бивуак под кровом сырых холодных ночей, дрогли от стужи, мокли от слякоти и до рассвета поднимались в поход. Вся армия тянулась гусем по узеньким тропинкам, то взбираясь на высочайшие горы, то спускаясь в пропасти; часто и вовсе не видали тропинок, а так, махали себе наудалую; часто переходили вброд глубокие быстротеки, выше колен в воде, а два раза и по пояс ее было. Одна крутизна, выше и длиннее прочих, умучила войска до устали душевной.
Переходы были нескончаемые: с ранней зари до глубоких сумерек всё шли и шли ускоренным шагом, и на узкой торной тропе многие из солдат, оскользнувшись, неслись кубарем вниз и разбивались об острые камни; много вьюков вместе с лошадьми погибло в пропастях. Один офицер, весело разговаривая и перекликаясь с товарищами, вдруг полетел стремглав вместе со своей лошадью с такой отвесной высоты, что дух занимало при одном взгляде вниз. Сверху не видать было даже и места, на которое он упал… Солдаты только перекрестились за упокой его души и, не останавливаясь, двигались далее. Каждый заботился лишь о собственном спасении, потому что помощь подать было невозможно. Кто поскользнулся или оступился – мог считать себя мертвым. И на этих-то вершинах свистали вихри и ревела осенняя буря, низвергая с вершин страшные камни и глыбы, падение которых раздавалось в горах громовыми раскатами; снежные лавины обрушивались на тропу и хоронили под собой случайно подвернувшихся солдат, тогда как следующие люди должны были перебираться через массу лавины, утопая в рыхлом снеге. Шумные водопады до того заглушали воздух, что в пяти шагах не слыхать было иногда голоса человека, кричавшего изо всей мочи. Метель порою совершенно заметала след предшествовавшего путника, и делалось это мгновенно, так что все переходили опасное место чисто наудалую. Много и погибло при этом…
Иногда в один день русской армии случалось проходить все климаты и испытывать все возможные погоды. Нередко на высоте горы, покрытой вечным льдом и снегом, все войско начинало костенеть от чрезмерной стужи и резкого ветра. Даже местные проводники трепетали в этом "холодном аду" и наконец разбежались. Горизонт был сжат громадными теснинами, небо было хмуро – ни единого солнечного луча! – и вся природа как будто злобствовала. Каждый солдат, отягченный своею ношей и утомленный до изнеможения, должен был еще взлезать на каждую гору, как на штурм крутого вала или отвесной стены. Многие из офицеров вовсе не имели ни вьюков, ни верховых лошадей: скатав шинель через плечо, они несли сами в узелке насущное пропитание и все свое походное имущество. "Чудесно и непостижимо, как не истощилось мужество и неутомимость войск! – восклицает очевидец этих ужасов. – Один, изнемогший под тягостию всех сих изнурений, мог бы остановить ход всей колонны" [394] .
394
Фукс Е. Б. Указ. соч. С. 177.
Но тут был живой пример перед глазами – сам Суворов. Среди всех этих ужасов верхом на казачьей лошаденке, едва влачившей ноги, фельдмаршал все время ехал подле солдат, удивляя всех легкостью своей одежды: обыкновенный мундир, белый камзол, такие же панталоны с полуботфортами, круглая большая шляпа с опускными полями, взятая у какого-то капуцина, и ветхий, ничем не подбитый синий плащ, или епанча, которая досталась ему еще от отца и всей армии известна была под названием «родительской», – вот и все, что имел на себе Суворов, забывший, казалось, свои семьдесят лет.