Дефицит
Шрифт:
— А ну-ка сядь! — зловеще, этаким бреющим полетом потребовал он. — Что у тебя написано?
— Где у меня написано?
Содрать бы с нее кофточку вместе с кожей!
— Зде-есь! — тыча себе в грудь пальцем, пояснил он.
— Просто знаки.
— Не знаки, а слова, черт побери! — «Ай вонт э мэн» — как переводится, знаешь?
— Да какое это имеет значение? Просто фирменные знаки, а кофточка единственная, такой в городе ни у кого нет. — Для нее это очень важное оправдание — уникальность творения.
— Не сомневаюсь! Единственная! И написано на ней: «Хочу мужчину»! — Он так заорал, что Марина непроизвольно закрыла уши.
Когда он негодовал, голос его звенел от ярости, они пугались его бешенства, напора, дочь
— Вон отсюда! Сними эту пакость, чтобы я ее больше не видел!
Катерина вышла, приподняв плечи и напрягая спину, словно защищая себя от летящих вдогонку булыжников. Не стала перечить ни словом, ни вздохом. Он чуть остыл, сердито выдохнул через ноздри и снова глянул на подоконник жадно, ищуще.
Марина отвернулась к раковине, начала мыть посуду и выставлять ее на стол сначала тихо, а потом со стуком по нарастающей, каждая чашка, ложка, вилка стучали все громче и громче, свидетельствуя о нарастании ее решимости.
— В конце концов это естественно, — сказала она хриплым от возмущения голосом, вступаясь за свою безропотную дочь. — В восемнадцать лет хотеть мужчину. Если уж на то пошло.
Воистину ж-женская логика! «Гибче надо быть, гибче!..»
Она знала его характер, зорко замечала его усталость, предвидела вспышку его раздражительности, приноравливалась, не перечила и умела его успокоить. Но сегодня она сама не в себе, ее встревожила четверка за сочинение, шансы поступить уменьшились на один балл, риск остаться за бортом увеличился на столько же, а союзника в лице мужа она не нашла. При первой же неудаче он наотрез отказывается помочь семье, ведь поступление Катерины в институт дело не личное, а сугубо семейное.
— Вечно ты активничаешь, лезешь в любую мелочь, Сергей, ты неуживчивый, а неуживчивый, само слово говорит, сам не живет и другим не дает.
— Запела уже под музыку Бориса Зиновьева!
— Все требуешь-требуешь, но должна же быть мера, в конце концов.
— Требую элементарного приличия, черт возьми. «Мера». В порядочности меры не может быть.
— Нет, может. Сам же говоришь, наши недостатки есть продолжение наших достоинств.
Гибче надо быть, гибче. Чего, спрашивается, разорался? Надо было сделать замечание спокойным тоном, как-нибудь с усмешкой, с юмором. Может, она и вправду не знала перевода, не вникла в знаки-зодиаки.
Он молчал, но Марина уже молчать не могла.
— Если эта путевка пресловутая послана сверху, значит, она согласована, сверху виднее. Ты же возомнил себя выше всех, хозяином себя считаешь над всем и вся. На кофточку уже набросился.
Скорее всего, кофточку уникальную она же сама и достала с помощью какой-нибудь добычливой своей пациентки, у Марины их чертова уйма.
Еще одна закавыка — никак он не мог понять, почему девицы и дамочки так обхаживают женскую консультацию? Там ведь не парикмахерская, не маникюр-педикюр, не кулинария, не ателье, чьи услуги нужны женщине часто, почти повседневно, к гинекологу ведь обращаются по случаю вполне определенному, далеко не каждый день и даже не каждый месяц. Тем не менее Марине вечно по вечерам звонят, а то и по утрам и все по делу. И подношения, подношения, цветы в квартире не выводятся, тошнит его от цветов, от хрусталя в глазах рябит, коробки духов штабелями, из чеканки уже можно танк сделать. Рождаемость, между прочим, падает, а жена его все несет и несет дары, как породистая несушка яйца. Другой бы радовался на его месте, а он лишь ужесточает требовательность. В его отделении всякие подношения караются и притом обоснованно, цветы — это контейнеры для микробов, нарушение асептики и антисептики, а насчет духов он придумал хотя и кустарный, но все-таки афоризм: духи, как всякая взятка, ублажают тело и разлагают душу.
— Во все вмешиваешься, всех упрекаешь, — продолжала Марина, решив выдать мужу все, что скопилось. — А Борис между тем прав: ты борешься, не щадя себя, изо всех сил стараешься утвердить лозунг — из унитазов не пить. Без тебя этого, конечно, не знали бы. На кофточку уже набросился, нашел объект.
Он вдруг представил — вот так же за столом, в другой абитуриентской семье, между людьми порядочными, добросовестными, идет сейчас разговор о том, что сын Сорокина приехал в институт на «Ладе» за девять тысяч, а дочь Малышева явилась в кофточке «Хочу мужчину».
— Бедлам! Маразм! Бар-дак! — Изо всей силы, с размаху, как метлой, он шваркнул по столу, и вся посуда, все чашки-ложки со звоном и грохотом — об стенку и каскадом на пол. Вскочил, отбрасывая табуретку, — и прочь, подальше, ко всем чертям! Навстречу перепуганная Катерина из своей комнаты, уже без кофты, ее счастье, в халатике.
— Папочка, папочка, ты чего?!
Он выскочил в прихожую, заметался возле входной двери, на кухню прошел, обратно вернулся, здесь он похаживал обычно прежде и курил после ужина. «Спокойнее, черт возьми, гибче!» В ушах шумело, во рту пересохло. Ну вот что сейчас люди подумают? О нем, о его семье?.. Слышал, как мать с дочерью, ни слова не говоря, осторожно, стараясь не звякать, собирали с пола осколки. По радио на кухне бормотали прогноз погоды — тридцать-тридцать два градуса без осадков. Услышал еще какое-то бормотание, показалось, холодильник слишком громко урчит — нет, холодильник молчал, он вернулся к входной двери, прислушался — шорохи, возня, будто кто-то красит с той стороны сосредоточенно, деловито и притом мурлычет: «Все могут короли, все могут короли…» Малышев выдернул дверную цепочку, она скользнула по желобу с коротким, как выстрел, звяком, рывком дернул на себя дверь, в лицо ударила вонь, будто он опрокинул бочку с дерьмом, и увидел Витю-дворника на корточках, пыльную его кепочку, серый халат, кирзовый сапог, а возле сапога пакет из полиэтилена. Брезентовой рукавицей Витя доставал из пакета нечистоты и мазал дверь его, квартиры Малышева, входную дверь. Появление хозяина дворника не смутило, но поскольку дверь отошла, Витя по-гусиному переставил ногу через порог, не переставая мурлыкать: «Не могут короли жениться по любви», и еще мазнул по двери очередной порцией. Малышева словно током ожгло, он тигром перескочил через дворника. «Как ты смеешь, подонок?!» — схватил его обеими руками, словно щенка за шерсть, и отшвырнул от двери мощнейшим толчком, вложив в него всю злость, ярость, оскорбленное самолюбие. Дворник пролетел четыре ступени серым мешком, рукавицы попадали на лестнице, и он головой вперед, выставив защитно руки, ударился о дверное стекло подъезда, стекло треснуло, со звоном осыпалось.
— А-ай! О-ой! — нутряным голосом завыл дворник. — Убивают!
На шум выскочила Марина, открылась дверь соседней квартиры, появился Женька, школьник, за ним выглядывала перепуганная шумом его мать. Дворник, не переставая громко айкать и ойкать, развернулся и сел, увидел кровь на руках и начал водить ладонями по лицу, размазывая кровь, живописуя картину своего измордования.
— Принеси воды, — распорядился Малышев спокойно, вся дурь мигом вылетела из него.
Марина вынесла ему стакан с водой и, семеня по ступенькам, стала спускаться к Малышеву.
— Ведро воды! — потребовал он, и Марина тут же поспешила обратно, держа перед собой стакан, от растерянности боясь его расплескать. Женька оказался поворотливее, вынес ведро, Малышев обмыл дворнику руки, тот мычал пьяный в стельку: «Все могут короли», плеснул ему на лицо водой, смыл кровь. Марина вынесла лейкопластырь и стерильный бинт, он тщательно перевязал тому руки, остановил кровотечение. Тут уже появились соседи, пока он его обхаживал, и сверху с лестницы послышался вкрадчивый голос Чинибекова: