Дегустатор
Шрифт:
Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу — воткнуто перо.
Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.
— Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?
— Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится — ума не приложу.
Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты — что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.
Я
А этот стакан — гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…
На полпути через площадь я позвонил Альберту:
— Альберт, ты слышал? Точнее, читал?
— Но, Сергей, — зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, — тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.
— Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них — телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…
— Сами они мне позвонили, Сергей, — ответил голос Альберта. — Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.
— И еще. Знает ли Фриц, какое вино делалось в замке в середине шестнадцатого?
— Очень легкий рислинг, не сомневаюсь, — мгновенно отозвался он. — Тут все только его и делали. У Фрица, на Рейне, тоже. Но узнаю и это.
Да, в том веке, подумал я, никто в Германии не делал красное, и что это доказывает? Да ничего. Но всякая мелочь…
— Монти, — сказал я. — Наконец-то я все узнал. Скажу тебе, что на твоем месте я вообще бы превратился в развалину. Ты еще не так плохо держишься.
— От кого узнал? — мгновенно среагировал Монти, глядя мне куда-то повыше бровей.
Ничто не мешало мне сказать про Альберта, но я вспомнил молчание коридоров «польского отеля» и решил, что в этой истории лишнего говорить не надо. И лишь заверил Монти, что не от Мануэлы по крайней мере.
Дальше мы минут пять ругали полицию и милицию, хотя Монти еле цедил слова по штуке.
— Монти, мне интересно, — сказал я, наконец. — А не мог бы ты…
Он так дернулся, так выговорил это злобное «пожалуйста», что я без особой надежды замахал на него руками:
— Монти, я же не детектив. Зато есть одна вещь, которая меня страшно интересует. Каким было вино?
Он сделал паузу, его губы несколько раз дернулись. Но счел невежливым не отвечать. Брызнул в нос из своего карманного пульверизатора. Еще подумал.
— Мои дегустационные заметки конфискованы вместе со многим другим важным материалом, — сказал он, наконец, с непередаваемой иронией. — Очень они им нужны. Но вино — это легко. Сначала было неожиданно тяжелое и резкое… ну да, пино гри. Не хочу выговаривать это их «граубургундер». Неудачное. Странный букет, кроме ореха — излишние дубовые ноты, пряности. Демонстративное отсутствие кислоты. Концентрация сверх пределов разума. Далее рислинг, две штуки. Один в традиционном варианте, не Мозель, а с горчинкой, минеральный, послевкусие розы. Второй совсем легкий, из старой лозы, букет робкий, но постепенно проявился. Интересный. Чуть-чуть поработали с бочкой. Элегантное. Роза и немножко перезрелого абрикоса. В общем, ничего страшного.
Что ж, личные вкусы Монти всем и без того известны.
— Сколько было бокалов? На каждое вино по одному?
— Вот еще. И не думай. Только два, на белое и красное.
— И наконец, дальше было красное… Тот самый «Канцлер».
Монти передернулся.
— Прошу меня извинить, Сергей. Дальше — всё. Мне как-то не запомнился вкус этого замечательного красного. По известным причинам. Тяжелый, сильный нос — это я помню. Но, если ты не знаешь, именно в этот момент…
Я помолчал и, чтобы не уходить просто так, спросил:
— Монти, а Тим Скотт… Ты его хорошо знал?
— Что значит — хорошо, что значит — хорошо? — дернулся он. — Конечно, я его знал. Совершенно нормальный был парень, если это имеет какое-то значение.
Я понял, что пора уходить.
— Идиотская ярмарка, — услышал я за спиной.
В голосе звучала ненависть.
С Мануэлой было проще. В конце концов, ей ведь насчет меня звонила местная полиция, если не разведка. Нас с ней связывала тайна.
И еще со мной было можно курить.
— Если я потеряю работу, у меня останется мой домашний виноградник, — мужественно сказала она. — Но словосочетание «проклятое вино» — ужас, Сергей. И ничего уже не исправишь. Зачем твой русский друг это сделал? Зачем он написал эту ложь?
— Спроси у Мойры, что такое лондонский таблоид. Мы учимся. И то ли еще будет. Но я хочу написать, что было на самом деле. И тут оказалось, что мне надо ехать не туда, а сюда. И только потом обратно. Что же ты молчала? Расскажи, дорогая Мануэла. У тебя такой хороший, острый глаз. И память. Расскажи мне то, что не сказал Монти. Например, как вы сидели.
— Мы ужасно сидели! — почти закричала Мануэла. — Справа и слева от Тима. Монти, Тим, я. Напротив был столик с бутылками, и стояла эта девушка, она сначала показала слайды.
— Бутылки были уже открыты?
— Нет, она на наших глазах орудовала штопором, и с ней была помощница. А тут еще слайды кончились, начали разливать первое вино — и вдруг этот ужасный смех!
Ужасный смех — это очень в духе Мануэлы. Почему бы людям не посмеяться. Сейчас мы ее про смех выспросим. Но начнем с самого начала.