Дегустатор
Шрифт:
Дальше был несколько более рациональный разговор. Нет, говорил Костя, остальные винные издания до конца года тоже не дотянут. А если дотянут, то неясно, какие. Видимо, худшие. Контракты по рекламе исполняться просто не будут — рекламодатели уж как-то сообразят, что у них форс-мажор.
Правда, оставались еще те компании, которые по странному совпадению планировали начать свой бизнес именно в этом году. У этих проблем не должно быть («сообразил, значит, зачем все делается», — заметил Костя). Но такие начнут заполнять нижний, супермаркетовский этаж рынка. Строго говоря, им реклама не будет нужна еще минимум год.
Логика идиотизма расшифровке поддается плохо. Но я все не мог поверить, все бился об эту стену, пытаясь вычислить момент: а если мы начнем сначала — в августе, чтобы первый номер вышел зимой?
— Начни, — благосклонно сказал Костя, кивая почему-то на мешок, из которого торчали круглые горлышки персикового сока. — Ты сможешь. Но риск слишком велик для меня. Винные издания в итоге будут. Собственные издания компаний, которым надо как-то рекламировать свою продукцию. Это уже не аналитика, это пиар. Плюс пара журнальчиков выживет. Худшие, как у нас всегда бывает. Выживают худ-ши-е. Ничто не возвращается. Я ухожу с этого рынка счастливым. С прибылью.
Пауза, мои собственные — почти безразличные — слова: «Что ты будешь делать?»
— А, — сказал Костя, и голос у него снова стал человеческим. — Я все ждал, когда же ты немножко отойдешь. Если учесть, что у меня на это ушла пара месяцев, то ты молодец. Так вот я. Я стану продавцом.
И он замолчал, гладя пальцами золотую резьбу рамы — той самой картинки с тюльпаном.
— Мне нужен год. На обучение, — продолжил он, проводя другой рукой по седым волосам.
Краем глаза я уловил за стеклом движение и быстрые взгляды в нашу сторону. Они там, похоже, знали, что за разговор между нами происходит. И думали только об одном: хорошо, что пока — не с ними.
— Тут такая занятная со мной произошла история, — сказал Костя, продолжая гладить золото багета. — Ты этот цветочек замечал?
— За все эти годы трудно было не заметить, — пожал я плечами. — Сам бы уже нарисовал по памяти. Намертво засел в голове.
— А это есть великий признак. Хороший цветочек, правда?
Костя хочет меня увести подальше от печальных мыслей, подумал я. Ну что ж… Цветочки, бабочки, птички.
— Ничего хорошего, скажу прямо. Тупой такой тюльпан.
— Но у тебя же в голове он, как ты говоришь, засел?
Мне наконец стало интересно.
— Дело в том, что это Купер, — почти нараспев проговорил Костя.
— Это что-то или кто-то?
— Кто-то. И что-то или нечто. Тут набросок, этюд. К большой картине, тоже с тюльпаном. Я его как-то чисто случайно приобрел году этак в девяносто восьмом, за три тысячи. И не рублей. Купер уже тогда был… кем-то.
Повисла пауза.
— Ты держал тут, в офисе, над столом, картину за три тысячи долларов? — наконец прервал я молчание.
— Считай это моим маленьким экспериментом над уборщицами. Эксперимент удался. Его не замечали. Цветочек и цветочек. Тем временем шел другой эксперимент. Видишь ли, у меня все это время оставалось множество друзей — галеристов. Настоящих, коммерческих, а не всякой шпаны, типа…
— Айвазовский в Лондоне?
— Айвазовского в Лондоне одни новые русские покупают у других. Больше никто его даром не возьмет. В мире есть стабильный и всем известный комплект коммерческих художников, чьи работы — вторые деньги. Гарантированная ликвидность, пусть медленная, по цене всегда выше предыдущей. В любой галерее мира. В России таких художников, ну, скажем, шесть. Купер в том числе. Да, так ты не перебивай! — вдруг вскинулся Костя, и я увидел, что он, оказывается, чем-то очень доволен. — Ты не перебивай! Суть этой истории в том, что, пока мы тут с тобой колбасились с этим гениальным журналом, тюльпанчик Купера тихо висел над столом. И, как я уже сказал, перед Новым годом я позвонил паре знакомых галеристов. И все они в один голос сказали, что не глядя сами купят у меня этот цветочек тысчонок этак за пятнадцать. Минимум. И еще продадут его потом кому-то со скромной наценкой. Вот так.
— Тебя домой подвезти с таким сокровищем? — спросил я после долгой паузы.
— А, — махнул рукой Костя. — Жду Наташку с машиной. Врагам тут ничего не должно доставаться. Например, подшивка «Винописателя» — это наша с тобой страница биографии. Следующий номер выйдет, он уже в типографии, надо бы пару экземплярчиков забрать тоже. Вот. Место продавца-консультанта в галерее одного моего друга тебе гарантировано. А еще… только скажи, и я тебе дам бесплатно пару очень ценных советов насчет того, что приобретать типа вот этого тюльпанчика. Будешь богатым человеком. Очень. Но сначала я дождусь твоего звонка, со словами, что я был прав насчет журнала. Ты куда вообще пошел?
Я остановился на пороге. И наконец выговорил эти слова:
— На улицу. Куда же еще?
— Какую, в задницу, улицу? Ты что, не любишь персиковый сок?
— Не выношу.
— Пакет забирай! Я же тебе сказал, великий вино-писатель, что я продал журнал. Здесь твоя доля.
— А сок зачем?
— Чтобы никто не догадался. Потому что ты поставишь этот пакет на переднее сиденье, в машину на светофоре влезет вор… Я без шуток — пойдешь в кабак заливать горе бургундским, или что-то еще. А в этом пакете твоя будущая жизнь. Понял? То-то же. Дуй домой прямой дорогой. Пакет — вниз, на коврик. Девушке своей не показывай ничего, кроме сока.
Пауза.
— Что? Девушка ушла? А блузки оставила?
Я, кажется, в этот момент плохо выглядел. Костя вдобавок ко всему колдун?
— На креслах в комнате белеют ваши блузки, — пропел в виде объяснения он. — Что говорит оставшийся при блузках попугай, напомни мне?
— Он каркнул Nevermore, — мрачно отвечал я.
— Ответ неправильный. Он говорит Jamais. И плачет по-французски.
Я ушел с пакетом, потом вернулся.
— Костя, а вот тот Хрущев, который у тебя в кухне стучит ботинком по трибуне ООН — это тоже этюдик за три тысячи долларов?
Константин Елин, бывший главный редактор бывшего лучшего винного журнала страны, медленно покачал головой:
— Не три. Совсем не три.
— Я так и думал.
— Но я не верю. Не верю, что ты пойдешь ко мне в галеристы. Ты, дорогой мой сэр, пишешь.
Я удивился. Костя, пришло мне в голову в этот момент, почти никогда раньше не говорил мне напрямую ни одного комплимента (а тут — по его меркам — был комплимент). Он лишь благосклонно кивал, получая очередное мое творение. И не менял там ничего, кроме как в особых случаях.