Дегустатор
Шрифт:
Но если говорить о вине, то тут есть… был… я и мои коллеги. Когда меня заносит, за дело, брезгливо поджав губы, берется Седов. И всегда есть Монти Уотерс, а над ним — великие и ужасные Дженсис Робинсон и Роберт Паркер. Какие бы деньги ни тратили на рекламу дома роскоши, всегда есть слепые и не слепые дегустации, где загораются новые звезды и гаснут старые.
А если нас нет? Тем более что в России нас и правда почти уже нет. Вот только получилось это случайно, по идиотизму… но представим себе, что нас нет потому, что наши журналы купили и теперь говорят нам, о каком вине писать хорошо, а о каком молчать. Долго ли продержатся Робинсон и Паркер против толпы леммингов от журналистики, тупо и упорно прославляющих то, что им скажут? Может, и продержатся. Это все же Лондон и Калифорния. Но в России, где вкусы только создаются… или в Китае, где мне уж точно не найти следов ААА, а ведь наверняка есть…
А там, где мода, там есть… была… Алина Каменева. Ее журнал тоже, судя по всему, достался вот этим безликим — ААА. И, конечно, кто же ей дал бы писать умные вещи для умных. Им нужны лемминги. Не только журналисты, но и покупатели — кто потупее. Вот потому теперь там Юля Шишкина. И ей подобные.
Мертвое поколение.
Грустные лемминги, потому что они шкурами чувствуют — никогда им не почувствовать того, что научились чувствовать мы, с нашими горькими и звездными жизнями.
Конечно, они нас ненавидят. Потому что — по словам Кости, со смехом продавшего рейдерам наш с ним журнал, — они поймали луну в реке. Они получили должности. Но никогда не получат того, что было… и есть!.. у нас. Оттого — ненавидят еще больше.
И пока это так, все эти ААА будут творить, что хотят, по всему миру.
Ведь мы говорили и об этом. И мы были правы, в общем, во всем.
Это была зима или почти зима, мы играли с Алиной в великолепную игру. Военный лагерь, я — рыцарь, она — мальчик-паж, оруженосец. Ну, на самом деле принцесса, даже та самая королева, игравшая в замке Шопена, которая пробирается в военный лагерь, переодетая мальчиком-оруженосцем.
Сначала она — то есть мальчик, исполняя свою работу, долго моет меня в теплой ванной с аквамариновым кафелем, где гудит и горит синий газовый огонь. Потом смазывает джонсоновским маслом — чтобы после этого два тела скользили бы друг о друга (а простыни ждал бы круглый зев стиральной машины).
Но сначала рыцарь со счастливым вздохом ложится на эти, пока чистые, простыни спиной, а мальчик-оруженосец, в прилипшей к телу мокрой рубашке до колен, готовится оказать ему уже совсем другую услугу. Капризничает, гримасничает, с упреком напоминает, что у него сейчас заболят челюсти, но с легким стоном опускается на колени и, чуть смущаясь, берется за дело.
А потом наступает очередь следующей игры — когда раскроются все секреты. Мальчик понуро поворачивается ко мне спиной и поднимает рубашку до талии. Дает мне полюбоваться двумя округлостями, медленно поворачивается — сначала в профиль, а потом и — совсем медленно — лукавым и торжествующим лицом, всем телом: вот с кем ты сегодня.
И приходит время удовольствий королевы.
Потом мы лежим — она головой на моем животе — и опять говорим, говорим, это уже было время, когда мы все знали друг о друге.
— Сергей, а ты понимаешь, насколько мы, наше поколение — поколение русской революции девяносто первого года, — отличается от следующего, от этих второсортных малышей, которые уже в девяносто втором пришли, все у нас отняли и все изгадили? А за ними — вот эти, совсем маленькие, поколение офисного планктона?
— Ну конечно мы лучше… А как насчет спинку почесать?
— Ну поворачивайся, поросенок. Мы не просто лучше. Мы все прожили по две жизни минимум. Мы все кем-то были раньше и стали другими потом. Результат потрясающий. Знаешь, это как поколение героев восемьсот двенадцатого года. Молодые генералы своих судеб. А эти, одномерные, нас жутко боятся и не понимают. Им с нами и говорить-то страшно.
— Ты будь рада, что не убили. Подумаешь, не понимают. Шуточное ли дело, революция ведь. Хоть без гражданской войны обошлось. Случайно. Но во всем остальном — всё как в семнадцатом.
— А я как раз недавно об этом думала. И еще о том, что лучших — вот таких, как мы, — потом добивали по второму разу, в тридцать седьмом.
— Ну… М-да… Немножко арифметики. От тридцать седьмого до семнадцатого — двадцать лет. Значит, до момента, когда этот планктон поймет, что все равно остался в дураках, с девяносто первого года… даже девяносто второго, по сути… В общем, получается, наш новый тридцать седьмой год будет в две тысячи двенадцатом. У нас есть еще шесть лет. Слушай, а вот если чесать кругами чуть пониже и не переставая, то будет хорошо…
— Ты еще похрюкай…
И никакого вам Джеймса Бонда, даже Гарри Поттера никакого. Потому что они боролись пусть с не слабым, но все же тайным злом. А тут — какие тайны?
Это не преступление — скупать красоту, дома моды или винные хозяйства.
Это не преступление — скупать журналы и газеты, превращая их затем в листки для тупых, для тех, которым потом будут продавать свой же товар.
Все законно. Спасибо, что позвонили в нашу компанию. Ваш звонок очень важен для нас. Спасибо, что заинтересовались нашим бизнесом. Мы его ни от кого не скрываем.
И тут мне пришла в голову мысль: а ведь у них есть не только голоса, есть еще лица, у этих ААА. Ведь речь о реальных людях. Ну и что это за люди такие, чьи имена я, возможно, скоро узнаю?
Классика по Юрию Олеше: трое мужчин среднего возраста, жирных, в черных фраках и цилиндрах. Бред. А кто вообще сказал, что все трое — мужчины? Может, даже целых двое из них — вполне женского пола. И очень молодые.
Перед глазами возник светлый образ… я изумился… Юли Шишкиной. И начал троиться.
А ведь абсолютно точная картина и ставит все на свои места. Вот так бы она и действовала в аналогичной ситуации.
Я вздохнул. Нет, мы не будем больше говорить с самим собой или с едой на кухне. Мы теперь будем говорить с призраком всесильной и глобальной Юли Шишкиной, единой в трех лицах. Приехали.
Но как хочется, чтобы ну хоть в одной этой, моей истории мерзавцам не казалось, что у них все легко получилось.
Просто из самоуважения. Сделать это. Уже совсем немного остается. Дело-то, в целом, раскрыто.