Декабристы-участники войн 1805-1814 гг.
Шрифт:
В. Ф. Раевский 21 мая был выпущен из кадетского корпуса в чине прапорщика с назначением в 23-ю артиллерийскую бригаду. 7 сентября он уже сражался на Бородинском поле. 23-я артиллерийская бригада входила в состав 4-го пехотного корпуса под командованием Остермана-Толстого, сдерживавшего сначала натиск французов на правом крыле битвы, а затем была переброшена к батарее Раевского. За мужество, проявленное во время сражения, он был «награжден золотою шпагою с надписью: «За храбрость»{111}. В «Песне воинов перед сражением». Раевский передал свои настроения тех лет.
Ужель страшиться нам могилы?
И лучше ль смерти плен отцов,
Ярем, и стыд отчизны милой,
Нет, нет, судьба нам меч вручила,
Чтобы покой отцов хранить,
Мила за родину могила,
Без родины поносно жить!{112}
ПОСЛЕ БОРОДИНСКОЙ БИТВЫ
К концу дня 7 сентября битва на Бородинском поле стала затихать. Несмотря на огромные потери, русские войска не утратили своей боеспособности. Наполеон не смог разбить своего противника и заставить его бежать. Русская армия продолжала быть грозной силой, способной сразиться с врагом. Русские не покинули поля битвы, остались ночевать на месте сражения. Измотанные и обескровленные французы отошли на исходные позиции. Бородинское сражение было победой русских.
По воспоминаниям очевидца событий А. С. Норова, ночью Кутузов продиктовал приказ: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и поэтому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдить артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение… и только уже по личном свидании с Дохтуровым, в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, решил отступление»{113}.
13 сентября в деревне Фили состоялся военный совет, на котором было принято решение не давать нового сражения и отвести войска за Москву. На восходе солнца 14 сентября первые русские отряды вступили в Москву, чтобы пройти через нее и оставить город.
А. В. Чичерин, близкий друг многих декабристов, в своем дневнике записал: «Когда мы шли через город, казалось, что я попал в другой мир. Все вокруг было призрачным. Мне хотелось верить, что все, что я вижу, — уныние, боязнь, растерянность жителей — только снится мне, что меня окружают видения. Древние башни Москвы, гробницы моих предков… все взывало ко мне, все требовало мести»{114}.
С. Г. Волконский много лет спустя вспоминал: «Кровь кипела во мне, когда я проходил через Москву… Помню, что билось сердце за Москву, но и билось также надеждою, что Россия не в одной Москве и что с ожидаемыми подкреплениями, с твердостью духа армии и простого народа русского отомстим сторицею французам, которых каждый шаг во внутрь России отделял от всех их запасов и подкреплений…»{115}
С. Н. Глинка, брат декабриста, наблюдавший отход войск из Москвы и знавший настроения в армии, писал, что «потерю Москвы не почитали за потерю Отечества»{116}.
Русская армия оставляла Москву. 14 сентября арьергард под командованием генерала Милорадовича находился в десяти верстах от города. Неприятель наступал. Арьергард начал медленное отступление и пришел около полудня к Поклонной горе. Генерал Милорадович решил попытаться задержать вступление французов в город, чтобы дать спокойно уйти армии и самому отойти «без кровопролития слабого своего арьергарда».
Лейб-гвардии гусарского полка штаб-ротмистру Ф. В. Акинфиеву он приказал ехать к начальнику французского авангарда Мюрату и сказать ему, «что если французы хотят занять Москву целую, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из нее с артиллериею и обозом; иначе генерал Милорадович перед Москвою и в Москве будет драться до последнего человека и вместо Москвы оставит развалины». Милорадович поручил Акинфиеву стараться как можно дольше задерживаться у французов.
Милорадович отправил Акинфиева к главнокомандующему генералу Кутузову доложить ему, «что при отступлении из Москвы потерь не было». «Когда я донес об отступлении нашем через Москву, — вспоминал Акинфиев о встрече с Кутузовым, — он расспрашивал меня о Мюрате, что он говорил, и даже о подробностях его истинно театральной одежды; удостоил благодарить меня…. за исполнение этого поручения»{117}.
К концу дня 14 сентября Москва была покинута русскими войсками. В это время Василий Алексеевич Перовский, в продолжение всей кампании 1812 г. до Москвы бывший квартирмейстерским офицером при казацких полках, составлявших арьергард 2-й армии, 14 сентября по семейным делам оказался в Москве. Он не сумел выбраться из города, в который уже вступили вражеские войска, и попал в плен к французам. В своих записках он рассказал о своем пленении, о пребывании французов в Москве, ненависти к ним жителей, бесчинствах, грабежах и насилиях, учиненных вражеской армией. Один раненый французский офицер поведал ему поучительную историю своего ранения. Этот офицер в день взятия Москвы находился во французском авангарде, с музыкой приближавшемся к воротам Кремля. У входа «были они встречены ружейными выстрелами. Это была толпа вооруженных жителей; выстрелы ранили несколько человек… не успели еще опомниться, как отчаянные с криком «Ура!» бросились на французов, — тогда-то и пострадал новый мой знакомый, — писал Перовский. — Один большой, сильный мужик бросился на него, ударил штыком в ногу, потом за ногу стащил с лошади, навалился на него и начал кусать в лицо; старались его стащить с офицера, но это было невозможно, на нем его и изрубили».
16 сентября арестованного Перовского вели по улицам города. «Нельзя представить себе картину Москвы в то время, — вспоминал он. — Улицы покрыты выброшенными из домов вещами и мебелью, песни пьяных солдат, крик грабящих, дерущихся между собой; во многих местах от забросанных улиц, дыма и огня невозможно было пройти. Пожар, грабеж и беспорядок царствовали более всего в рядах, в городе: тут множество солдат разных полков таскали в разные стороны из горящих лавок платье, меха, съестные припасы…»{118}
По словам Перовского, французы «были обмануты в своих ожиданиях или намерениях. Надеясь в Москве отдохнуть, они не нашли и квартиры». Кругом пылал пожар.
Перовский рассказывал, как их, пленных, голодных, раздетых и разутых, гнали в Смоленск. Любопытно его свидетельство, что колонна пленных «слишком из тысячи человек» состояла отнюдь не только из военных, взятых на поле боя. Таких было мало. Другие «понапрасну делили с нами горькую участь. В солдатской колонне ясного было купцов и крестьян. Французы ссылались на их бороды, уверяли меня, что это казаки. Тут были и дворовые люди и даже лакеи в ливреях, которые, по мнению провожающих нас, были также переодетыми солдатами». Тех, кто не мог передвигаться или из-за усталости и болезни отставал от хвоста колонны более чем на 50 шагов, тут же расстреливали.
«День ото дня становился поход от холода и голода тяжелее, и число умирающих и пристреливаемых значительнее. Несчастный пленный, чувствуя, что силы его покидают, отставал понемногу, прощаясь с товарищами; все проходили мимо него, конвойный солдат один оставался при нем, пристреливал его и догонял потом колонну, заряжая потом ружье».
Колонну пленных вели по Бородинскому полю. «Мертвые тела людей и убитые лошади были не прибраны… Большая часть трупов были без одежды. Терпящие нужду в оной французские солдаты искали ее на мертвом товарище или неприятеле»{119}.