Дела земные
Шрифт:
Он поглядел на часы, а те засмущались – забыли про них люди. Влажной салфеткой протер внук засиженный мухами циферблат. Потом, сняв часы со стены, протер весь корпус. Вернулся к чаю, кусая нехотя воздушную ром-бабу. Деду ром-бабы тоже нравятся. В последнее время ему и мясо не по нраву, и сыр – разве что яичко всмятку или огурчики маринованные.
А еще – ром-баба.
Глава вторая
Не хочет дед расставаться ни с бабушкой, ни с конем. Он старательно жмурит глаза, старческие веки дрожат
– Проснулся, дед? Видеть вроде стал лучше.
– В магазин, что ли, ходил?
– С чего ты взял?
– Да рубаха на тебе прямо как из магазина.
Внук огладил себя руками. Новехонькая рубашка и вправду немножко топорщилась, а ворот вообще отдавал почти каменной белизной.
– Обувь в шкаф убирал. Гляжу, лежит в целлофане. Чего ей лежать, думаю? Взял и надел.
– Ишь ты! А я в чем в гробу лежать буду?
Внук растерялся, начал расстегивать пуговицы на рубашке.
– Никому от тебя покою нет, – сердито проговорил дед. – Тебе родить надо баобаба, чтобы был такой, как ты. И чтобы сидеть возле тебя сиднем и ничего не делать. Понял?
Внук неохотно слушал и переодевался в свой несвежий свитер.
– Закат надо смотреть, – проворчал дед, – у нас его из окна видно.
– Зачем? – спросил внук.
– А чтобы цветами любоваться.
– Зачем? – еще раз спросил внук.
– Тогда увидишь свой цветок среди других.
– Дед, да что ты привязался к этой книжке? Там же все выдумано!
– Там все ясно, дурень! Была у меня роза…
Внук понятливо закивал головой и ушел с этой пустой головой в прошлое. Дед это заметил и произнес:
– У тебя кактус был – зеленый, неопытный. Он бы и зацвел красотой невиданной, если бы ты не был баобабом. Самые лучшие годы на малолеток потратил!
Внук отошел к окошку. «Завтра бы стекла помыть да протереть газетой, как мама это делает», – подумал он.
– Слушай, дед, да никого я не трогаю. Я просто живу.
– А то я не знаю! А ты трогай, с пути убирай, соломку стели.
Дед выпростал руку из-под одеяла и положил ее на грудь. Его щеки порозовели, а глаза заблестели.
– Можно думать, что это ты, а не я, напился чаю, – хмуро сказал внук.
– Если еще есть, то и я выпью. С бабою.
Дед имел в виду ром-бабу из кулинарии. И началось чаепитие. Внук отламывал кусочек ром-бабы и вталкивал его в беззубый рот деда. Потом из столовой ложки поил деда теплым чаем. Причем делал это внук как-то особенно сердечно. Не так, как всегда. Дед почувствовал эту сердечную теплоту, и душа его согрелась.
– Чай – он бодрит, – произнес он. – Даже спать не хочется. Еще почитай.
На этот раз внук читал чуть ли не с выражением. Дед слушал, как дите малое, и глаза его блуждали по комнате. Часы на стене поблескивали старой позолотой. Встретившись с ними взглядом, старик заулыбался. Тиканья часов слышно не было – видимо, часы тоже слушали.
– Еще не спишь? – спросил внук.
– Опять все про тебя было написано, – ответил дед.
– Да неужто?
– А сам посуди. Планета короля – это про тебя. Как ты жил? Все для тебя должно было быть. Молодых девчонок возле себя держал, а они, раскрыв рот, слушали тебя и во всем слушались. А помнишь ли ты, что писал твой Экзюпери? Спросить с каждого можно лишь то, что он способен дать.
Нельзя приказать варить кисели девчонке в шестнадцать лет. Ей платья каждый день менять надо. Да и вас, парней. Ты молод, но они еще моложе.
А молодость честолюбива, глупа и тщеславна. Ей кажется, что она всех красивее, всех нарядней и умнее. Ох и умница твой Экзюпери!
Дед даже голову приподнял, и внуку пришлось присесть рядом и свернуть вдвое подушку, чтобы голова деда была повыше. Он не сердился на деда, а дед не сердился на него. Какая-то мягкая печаль нашла себе место в сознании и того, и другого.
– А планета пьяницы не про тебя? Сколько ты пил после всяких передряг? Пил просто так – чтобы пить.
Теперь внук пустился в странствия по своему прошлому. Голова его повернута к окну, профиль очерчен вечерним светом, и у деда есть возможность разглядеть внука. Смотрит старик и любуется, и радуется, даже пролежни у него не зудят – тепло и уютно ему в кровати стало.
Старик заснул. Внук остался в прошлом. А часы на стене заскучали – люди их покинули.
Взгляд с потолка немножко задержался на лысеющей макушке сорокалетнего внука, потом улыбнулся часам на стене, потом нырнул в окошко – и…
Ослеп. Оглох. От взрывов снарядов. Страшная сила подняла его в воздух и потом бросила на корчившуюся от взрывов землю. Было ужасно. Снаряды рвались и рвались, и небесные комья грязи сыпались и сыпались на окровавленную землю. Он чувствовал на себе этот тяжелый слой промерзшей земли и надеялся, что он закроет его своим телом, как щитом. А на что ему еще больше было надеяться?
Бомбежка закончилась. Земля-матушка еще осыпалась с небес на тело солдата, а он обнимал землю, вжимался в нее и благодарил за спасение. Он свято верил, что спасла его именно эта земля – ржаная, нищая и родная.
Солдат пошевелил каской, чтобы сбросить с себя слой закрывающей его лицо земли, и открыл глаза. Сначала увидел израненную землю, а потом израненного себя. Рана на ране. А к самой глубокой ране прижался белоснежный котенок. Откуда он тут взялся, непонятно. Но солдату было больно, и он, позабыв про котенка, заорал:
– Я ранен!
Котенок не исчез. Он трясся всем телом, но не сводил с солдата глаз.
Нарастающий свист очередного снаряда заставил солдата опомниться. Он схватил рукой белоснежный комочек шерсти, прижал к щеке и накрыл краем каски. Взрыва почему-то не последовало.
И вот лежат на черной израненной земле двое – человек и белоснежный кошачий детеныш. Солдат мотнул головой, каска сдвинулась на правый бок, и перед его глазами оказались глаза котенка.
– Ты чей? – спросил солдат.