Дельфийский оракул
Шрифт:
Никому еще это не удалось.
– Гость ли у нас был? – спросила Иокаста.
Вошла она тихо, не желая беспокоить мужа. Была Иокаста юна – только-только исполнилось ей четырнадцать – и прекрасна, как всякая юная женщина. Жизнь, в ней кипевшая, подобно горячему роднику, разбудила сердце Лая. Не желал отец Иокасты подобного союза. Говорил дочери, что иного жениха для нее найдет, такого, у которого будет что дать царевне, помимо скромного домика в чужом городе. Ведь
Но не послушала отца Иокаста. Полюбился ей Лай. Отличался от прочих женихов – был молчалив, суров даже, не спешил говорить о подвигах своих, но лишь смотрел на нее с такой невыразимой печалью, что душа Иокасты наполнялась слезами. Слышала она страшную историю про женщину, имя которой было предано забвению, рассорившую Лая с братьями. Жалела Иокаста царевича – и сама не заметила, как полюбила.
– Был гость, – отвечал Лай жене, глядя на нее с нежностью. – Ушел уже.
– И кто же это?
– Помнишь, отправлял я гонца на остров Делос?
Нахмурилась Иокаста, не по нраву ей было то, что собрался Лай богам вопросы задавать. Больно уж высокую цену брали они за ответы.
– И прислали мне ответ, – обнял Лай Иокасту, вдохнул запах ее волос, и льняного масла, и аромат драгоценного сандала, который источала ее кожа. – Сказали, что скоро взойду я на трон. Не станет моего брата. И жены его. И детей…
Страшно стало Иокасте. Неужто мор идет в Фивы?
– И ты, моя царица, получишь то, чего заслуживаешь по праву рождения.
Сдавил ее в объятиях Лай, словно испугался, что покинет его Иокаста. И поняла она, что это – еще не все, предсказанное гонцом. И он представился ей ужасным человеком – кривым стариком или даже женщиной, чью красоту съела страшная болезнь, – кто еще способен был принести вести столь ужасные?
– Что? Что он еще сказал?!
– Прости, драгоценная моя…
– Отвечай!
Глянул Лай в глаза Иокасты – камни драгоценные на белом алебастровом лице.
– Сказал, что наше дитя… наше дитя родится мертвым.
В ужасе замерла Иокаста, накрыла руками живот и хотела убежать, но не позволил ей Лай.
– Сказал, что это – плата моя за то, что увез я тебя от отца. Но будут дети другие… будет у нас множество детей. И выживут они!
Так уверял ее Лай. Иокаста же не знала, плакать ей или кричать от
– Оттого не желал я ничего говорить тебе, – Лай сделался мрачен, как Аид. – Однако не посмел солгать.
Долго оплакивала Иокаста свое нерожденное дитя. И говорила она ему, что еще, быть может, не сбудется страшное предсказание, что новый бог – бог жестокий – не посылал в ее дом гонца, но то был случайный человек, бессердечный шутник… И, утешившись, расцветала на миг Иокаста, чтобы тут же вновь погаснуть. Разве осмелится какой-либо забавник шутить с богами?
Лай ждал. Он боялся и поверить, и не поверить судьбе. Каждый день выходил он на дорогу, высматривая гонца с новостями из Фив. Но пуста была дорога. И, значит, ошиблась пифия?
Шли дни. Живот Иокасты рос. Она отяжелела, становилась то раздражительной, то слезливой. Словно дитя, сидевшее в ее чреве, высасывало все ее силы. Лай уже ненавидел его, уродовавшего прекрасную жену, а заодно – заставлявшего Лая решать, делать выбор.
Жить или не жить…
Роды начались ночью. Кричала Иокаста, и старая рабыня, единственная, кому позволил Лай остаться в доме, еще не зная, как он поступит с младенцем – и правда, пусть бы мертвым вышел он! – помогала царевне. Была рабыня умела, но слишком уж молодой оказалась Иокаста, слишком узкие были у нее бедра. Долго не шел младенец, измучил мать вконец, и, когда все же покинул он истерзанное болью тело, уснула Иокаста беспробудным сном. Омыв младенца, подала его рабыня царю. Крепок был ребенок. Хорош собой. Глядел он на отца глазами Иокасты, улыбался, будто знал – не причинят ему вреда эти крепкие руки.
– Ложь, – сказал сыну Лай. – Все – ложь, от первого до последнего слова…
Вынес сына из дому, чтобы показать ему мир: небо многозвездное, и тени дерев, молчаливых стражей дома, и дорогу… а вот – бежал по дороге человек. Приближается… И холодело сердце Лая в предчувствии новостей.
Гонец упал у ворот и долго дышал. А когда сумел заговорить, сказал:
– Друг твой, царь, говорит – возрадуйся! Умерли Исмен и Сипил…
Заплакал младенец на руках царя. Заплакал и Лай, поняв, что сбудется предсказание и что надобно решать. Оставить сына жить?
Убить?
Как поднимется рука… нет, не сумеет Лай совершить подобное злодеяние! Не Кронос он ужасный, что пожирал собственных детей, а лишь слабый человек.
Положил он младенца в корзину и отнес в горы, положил на краю глубокого ущелья и, взглянув в последний раз на лицо сына, поспешил прочь.