Дельфийский оракул

Лесина Екатерина

В милую Ренату, которая за маской светского любопытства скрывала свой истинный интерес к Саломее.

И в Аполлона, переставшего быть солнцем.

– Ты его еще любишь? – Далматов вытянулся на заднем сиденье и сунул руки под голову. Выглядел он уже почти нормально. А Саломея испугалась.

Но произошедшее с ним еще не дает ему право лезть к ней с такими вопросами.

– Это важно? – она не хотела говорить на эту тему, потому что сама еще не до конца во всем разобралась.

– Ничуть. Интересно просто.

– Тогда – это не твое дело.

– Не

злись. – Он поймал прядь ее волос, опять выпавшую из-за уха. – Когда ты злишься, у тебя веснушки пропадают.

И пусть бы себе пропали совсем, но вряд ли Саломея способна разозлиться так сильно. А вот к парикмахеру заглянуть ей следовало бы или хотя бы подстричь волосы, которые летом растут как-то совсем уж быстро и беспорядочно.

Как пузыреплодник в тени тополей. Старая аллея расступилась, впуская в себя серую ленту дороги. Саломея помнит это место. И деревья – тоже. У первого ствол расколот, а под корнями второго она устраивала «секрет». Ямка в земле. Трава. Несколько сорванных цветков и яркая конфетная обертка. А сверху – стеклышко. И – засыпать песком. Потом – смести песок и любоваться созданной картинкой.

Вот только цветы быстро погибали…

Далматов предложил – надо ставить их в воду, и принес тогда рюмку из столовой. Рюмку приходилось закапывать, но цветы и правда жили дольше. Правда, потом они умирали все равно. В оранжерее – другое дело, там все всегда цвело, и было жарко, солнечно.

Саломее нельзя было находиться там одной. Илье же не нравилось быть окруженным цветами.

Ему вообще нигде не нравилось, только в собственной комнате или в библиотеке. Но там, на взгляд Саломеи, было слишком скучно и темно.

А дом постарел… Он выглядит уже не таким огромным, как в детстве. Тогда ей казалось, что сама тень его давит на землю.

– Ну и как тебе? – Далматов смотрел на дом через затемненные стекла очков, но Саломея готова была поклясться, что во взгляде его нет ни капли любви к этому месту.

– Нормально…

– Я думаю продать его.

– Нет!

Ступеньки растрескались. И газон облысел. Его больше не стригут и не поливают, как прежде. Сквозь стебли травы пробились беспородные ромашки, одуванчики с жесткими корнями и высокая сизая лебеда. Далматов не заботится о доме. Почему? Не понимает, что место это, существующее сейчас, в эти минуты, способно прекратить свое существование? Исчезнуть – вместе с комнатами, вещами, воспоминаниями. И поздно будет сожалеть об утрате…

В холле ничего не изменилось. Пол. Потолок. Стены. Краски потускнели, вещи постарели, но все – на прежних местах.

– Ты здесь совсем не убираешься? – Саломее стало обидно за дом, который совершенно не заслужил подобного обращения.

– Идем, – Далматов тянет ее за собой, мимо мраморной Венеры, посеревшей от стыда и тоски, мимо яшмовых ваз, в которых некогда стояли живые цветы.

Лестница стонет под их весом. Перила утратили прежнюю гладкость, так и норовят засадить занозу в руку, будто они обижены и на Саломею тоже.

– Ты же здесь не бывала, верно? Долго не бывала. –

Илья распахивает дверь и шутливо кланяется. – Прошу! Заходи. Чувствуй себя… как-нибудь.

Она и вправду здесь не бывала. Иные запреты обходят легко, забывая о них, Саломея помнила об этом – не заходить в кабинет.

Дважды она подбиралась к двери, влекомая любопытством, но всякий раз останавливалась, разглядывала темный лоснящийся дуб, тяжелую ручку и бронзовые петли, столь мощные, что выдержали бы и каменную плиту.

В первый раз у нее не хватило решимости. Во второй – ее остановил Илья. Он ударил ее по руке, которую она уже протянула к двери, схватил Саломею в охапку и поволок прочь. Она так удивилась, что даже не воспротивилась. Илья же, запихнув Саломею в свою комнату, отвесил ей подзатыльник:

– Не смей подходить к двери!

Он был каким-то белым и страшным; подзатыльник – обидным. И Саломея расплакалась от обиды. Она ведь только посмотреть хотела…

…ковер на полу, со сложным замысловатым узором. Плотные портьеры. Стол выделяется в сумраке, этакая темная громада, за которой и потеряться недолго. Книжные полки.

Бумажные корешки.

Запах табака, хотя Далматов, кажется, не курит.

Он включает свет, но тяжелая пятирожковая люстра в хрустальном наряде не справляется с сумраком.

– Садись, – Илья подводит ее к креслу, слишком массивному, чтобы сидеть в нем было удобно. Да и, судя по слою пыли, посетителей этот кабинет давненько не видел.

– Или не садись. – Стол слишком большой для Далматова. Он выглядит подростком, забравшимся на отцовское место. – Ты когда-нибудь слышала об Ирине Николаевне Громытько?

– Нет.

– Пядь Ольга Генриховна? Или Зайчик Марина Лаврентьевна? Евгения Алексаш? Ольга Белькова? Эти люди тебе знакомы?

Пустые имена. Саломея пытается отыскать хоть что-то: эхо, тень, ощущение случайного знакомства, но – нет. Она уверена – ни с кем из перечисленных Далматовым людей она не знакома.

Но за этими именами… стоит холод.

– И они друг друга не знали, – сказал Далматов, подпирая подбородок кулаком. – Они разные. По возрасту. По семейному положению. По достатку.

– Они умерли?

– Да.

– Их убили?

– Да. Но доказать это не удастся. – Далматов откинулся в кресле и почти потерялся на фоне темной спинки. – Аневризма аорты уголовно не наказуема.

Четверо. Нет, пятеро – вместе с Ириной, о которой Далматов упомянул вначале.

– Они все были талантливы, по-настоящему, если ты понимаешь.

Саломея понимает.

– Из-за таланта и погибли. Их… забирали, где-то держали, прятали, использовали «на износ», а потом – выбрасывали. Еще живых, но – уже на грани. Перед самым исчезновением Ирине предложили работу в Центре. И она согласилась. А вот Ольга Пядь отказалась, только это было неважно… В «Оракуле» хватает предсказательниц, и прогнозы они дают поразительно точные. Конечно, не всегда и не всем. Возникает закономерный вопрос…

Он думает, что Аполлон связан со всем этим?!