Дельфийский оракул

Лесина Екатерина

– Дитя! – закричала Иокаста, очнувшись от тяжелого сна. – Где мое дитя?!

Принялась утешать царевну рабыня, но Иокаста не желала слушать ее.

– Где мое дитя?! Оно живо! Живо! Я знаю, что оно было живо.

И тогда Лай опустился на колени перед ложем жены. Взял ее руки, целовал нежно и говорил так:

– Был жив наш сын, когда родился, но прожил он лишь мгновенье, успел открыть глаза и взглянуть на тебя, дорогая моя.

– Дайте мне его, пусть и мертвого! –

умоляла Иокаста.

– Нет, любимая, нет, – Лай знал уже, что скажет. – Я не желал рассказывать тебе, да и хоть бы кому, но родилось дитя ужасным. Было оно наполовину человеком, наполовину рыбиной. Срослись ноги его и руки приросли к телу. А кожа – не кожей, а чешуей была.

Не жалея красок, описал он уродство странного ребенка, сказал – не желал он, чтобы говорили о его жене, будто не способна она родить здорового сына. И тайно отнес новорожденного в горы, где и схоронил, отправив бедную душу его в Аид.

– Вот пепел погребального костра, – развязал Лай ткань, вытряхнул из ее складок серый пепел, который взял на старом кострище пастухов. – И прости меня, что не позволил я тебе проститься с сыном.

Плакал он, и рыдала Иокаста, но слезы приносили ей успокоение. Ведь знала она, что это – предсказание, и долго готовилась к ужасным вестям. И если дитя забрали боги, то так тому и быть. Родит Иокаста других.

Ведь обещал это посланник Аполлона…

Зеленели поля перед стенами Фив. Ярко светило солнце, и в лучах его грелся юноша. Был он путником, пришел издалека, лучшим свидетельством чему были его запыленные одежды. Сейчас же, утомленный, глядел он издали на город, думал о чем-то. Но вот донесся издалека грохот копыт. И ржание лошадей разрушило очарование момента.

Летели по дороге две колесницы, вровень держались, хоть возницы всячески понукали коней, желая показать свою удаль. Равны были братья во всем. Слились в их облике материнская красота и отцовская сила. Статны. Широкоплечи. Могучи. Веселы норовом и готовы сразиться со всем миром, вот только тот не желал сражений, зная, что не устоит перед сыновьями Амфиона. Вот и оставалось им друг друга вызывать на бой и всякий раз убеждаться – равны они…

– Эй! – воскликнул Исмен, завидев путника. И натянул поводья так, что остановили разгоряченные кони бег. – Здравствуй, гость!

– И тебе здоровья. – Юноша отложил кифару и поднялся.

– Откуда идешь? – спросил Сипил. Встал он рядом с братом, и чудилось – один это человек, на два тела разделенный.

– С острова Делос. Из святилища Аполлона.

– И что несешь?

– Правду несу. – Юноша улыбнулся им радостной, открытой улыбкой. – Только люди почему-то бегут от меня. Видно, не по вкусу им моя правда.

Рассмеялись братья – уж они-то точно не отступят! Да и чего правды бояться? Ложь – вот что точит души.

– Говори нам свою правду, – попросили хором. – Уж мы-то не побежим.

– Что ж, воля ваша. Только правда горькой бывает. На самом ли деле вы услышать ее хотите?

– Да! – Братья никогда

не отступали ни перед чем.

– Вас двое. Рождены вы были от одной матери и одного отца, в одну и ту же ночь, с разницей невеликой. Птица не слетела бы на землю с ветки за этот краткий миг, лист бы не коснулся земли. Что – время? Пустота. Только одному повязали на руку красную нить и к материнской груди приложили, а другого – кормилице отдали. Во всем вы росли равными. И порою только мать умела отличить Исмена от Сипила. Но был один царем будущим, а второй – всегда царевичем. Двоим не сесть на один трон. И брат будет вовеки брату служить, хоть бы и равен был ему. Вот моя правда. Берите ее!

Засмеялись братья:

– Уж не рассорить ли ты желаешь нас, надменный путник?

– А разве возможно такое? – удивился Аполлон, трогая струны кифары. – Каждый ведь знает, что крепка дружба Исмена и Сипила, как стены Фив. И слова – не камни, стену эту не разрушат.

– Верно! Верно!

– И если так, то отчего боитесь вы слов?

– Не боимся! – Исмен обнял брата, и брат ответил ему объятием. – Мы покажем тебе, что правда твоя ничего не стоит. Ветру она подобна, который рисует будущее на волнах. Миг один живет рисунок, меньше, чем тень крыла чайки на воинском щите.

Говорил Исмен, и молча стоял Сипил, слушая каждое слово. Билось сердце в груди медленно, отравленное ядом слов незнакомца. А если все – так, как говорит незнакомец? Звенят струны кифары, тревожат сон… Если завидует брат ему – втайне? Не оттого ли и спешит победить его в любом состязании? Чтобы каждый увидел: вот – герой! Вот – достойный правитель!

Мрачнее тучи вернулся домой Сипил. И всю ночь ворочался в постели. Утром покинул он дворец. Нарядившись в простые одежды, шел Сипил по улицам Фив, слушал, что говорят люди.

Восславляли они богов, и Амфиона – мудрого правителя, и царицу его, и всех детей, никого особо не выделяя. Однако впервые похвала подобная была горька Сипилу.

Юношу он нашел на прежнем месте. Тот развел костер и жарил на огне пойманных им перепелок.

– Здравствуй, – сказал он Сипилу приветливо. – Садись к огню. Возьми хлеб и перепелку. Жирные они здесь. Там, где я рос, перепелки были тощими и жесткими.

– А где ты рос?

– Далеко. – Аполлон улыбнулся, и улыбка его была подобна свету солнца. – Но разве за тем ты пришел ко мне, Сипил, чтобы узнать, откуда я родом?

– Нет.

– И тогда – к чему вопросы? Ешь перепелку. Радуйся.

– Чему?

Пожал Аполлон плечами, прищурился:

– Дню новому. Жизни. Солнцу! Что за беда, Сипил, что не быть тебе первым? Или – что быть тебе первым? Царем ли, царевичем… не станешь ведь ты бедняком, который, открывая глаза, думает лишь о том, где бы взять хлеба для себя и семьи. Не будешь ты нищим бродягой. Или одним из тех гордецов, над которыми довлеет проклятье. У тебя есть дом, и семья, и дева, которой ты готов отдать свое сердце. Она его примет, не сомневайся, хотя…