Дело Аляски Сандерс
Шрифт:
Мне очень жаль.
Я не приеду.
Прости.
Я снова попытался ей позвонить, но она уже отключила телефон. Явно включала только затем, чтобы отправить мне эти несколько слов. Последний раз мы с ней переписывались накануне вечером. Я спросил, как у нее дела, она ответила, что ее рейс “Чикаго – Монреаль” прибыл с большим опозданием, сейчас она дома и собирает чемодан. На самом деле она и не собиралась лететь со мной на Харбор Айленд.
Какое-то время спустя я получу от нее рукописное письмо с объяснениями, она оставит его на ресепшене “Ритц-Карлтон”. Бесполезно скрывать его содержание: Реган замужем, мать
А в тот момент, в зале монреальского аэропорта, я стоял, обалдело глядя на экран телефона, пока служащая компании не вывела меня из прострации:
– Сэр, регистрация заканчивается… Что вы намерены делать?
Я решил тем не менее ехать. Наверное, это была попытка сбежать. Так я оказался один на борту самолета, летевшего в Нассау, и за время полета, дабы отпраздновать встречу с подругой моей Одинокостью, высосал целую бутылку шампанского, а за ней – несколько тех крошечных шкаликов виски, на которые обрекает нас гражданская авиация.
Прибыв на Багамы, я погрузился в какой-то кукурузник и через двадцать минут оказался на островке, окруженном лазурными водами. Я прибыл на Харбор Айленд – этот маленький рай станет для меня новым адом. И все же представьте себе роскошный отель, угнездившийся среди тропической растительности. Главное здание окружал парк, похожий на ботанический сад, где в покрытых кувшинками водоемах таилось царство разноцветных рыб и водяных черепах. Номерами же служили отдельно стоящие бунгало на сваях, они даровали гостям чувство полного уединения.
Клиентов привлекало отменное обслуживание, а главное – предельная потаенность заведения. Ибо на Харбор Айленд никто не приезжал в одиночку. Меня со всех сторон окружали парочки: тайные любовники, горячие прелюбодеи, пары старые, довольные жизнью, и пары новорожденные, которые целовались в ресторане, жестоко испытывая терпение официанта, ожидавшего, пока они расплетут языки и будут в состоянии сделать заказ. Я приметил даже шведскую семью без всяких комплексов. И посреди всего этого мирка – я, сидящий за столиком один. Наверное, я был первым кретином в истории отеля, который явился туда без пары.
Можно было немедленно сложить вещи в чемодан и вернуться в Нью-Йорк, но я не устоял и решил, что пальмы и море пойдут мне на пользу. Но когда перед вами любовное разочарование, то, развались оно хоть на диване, хоть на шезлонге, результат один: вы впадаете в уныние. В довершение всего, отдых на море – это безделье. На пляже я все время думал о Реган. В моей голове все смешалось. Мне нужен был собеседник, и я стал искать, кто бы меня выслушал и посочувствовал. Вернулся в гостиничный бар, но бармену было некогда, а его коллега меня избегала – думала, я собираюсь к ней приставать. Сидя за стойкой в обществе пивной кружки, я представлял себе, как рядом садится Гарри Квеберт в цветастой рубашке. Он бы хлопнул меня по плечу и шепнул: “Маркус… Маркус… Маркус…” – что означало: сейчас он преподаст мне небольшой урок жизни, который у него был всегда наготове и в котором я теперь очень нуждался. Что бы он мне сказал? Что-нибудь вроде: “Маркус, какого черта вы расселись тут в баре и маетесь? Если вы оказались один на острове, это не значит, что у вас нет собеседника. Знайте же, что предмет, который лежит у вас в кармане, называется телефон, он позволяет общаться с людьми на расстоянии. С друзьями, например. Друг, Маркус, – это не психолог и не ваша матушка. Оставьте уже в покое бармена, ради бога, и позвоните другу, вам полегчает”.
На свете был лишь один человек, которому мне хотелось излить душу, – сержант Перри Гэхаловуд. Но до сих пор что-то удерживало меня от звонка. Думаю, мне было стыдно, что меня так подло бросили. Дух Гарри Квеберта придал мне мужества, и я решился звякнуть.
– Писатель! – отозвался он каким-то ненормально
Мне бы понять, что дело неладно: Гэхаловуд никогда не бывал жизнерадостным, особенно со мной. Это не вписывалось в образ. Если мне случалось позвонить дважды за неделю, он выдавал что-нибудь вроде: “Надеюсь, у вас что-то срочное, не просто так вы все время названиваете?” Мне бы догадаться в тот день, что за необычным приветствием Гэхаловуда кроется потребность выговориться. Но я не врубился, слишком зациклился на собственной жалкой истории.
– День добрый, сержант, как дела?
– Это вас надо спрашивать, писатель. Каково оно на Багамах? Дайте помечтать, тут льет как из ведра и холод собачий.
Я обвел взглядом окружавшую меня идиллическую картину и вдруг постеснялся жаловаться. Не решился ему рассказать, что получилось с Реган.
– Как нельзя лучше, – соврал я. – Тропическая жара, сказочное место. Чего же еще желать? Сижу в баре гостиницы, посасываю пиво. Думал о вас, и захотелось вам позвонить.
Единственной реакцией на мои слова было странное долгое молчание. Потом Гэхаловуд неуверенно начал:
– Знаете, писатель, когда вы тогда вечером пришли к нам на день рождения дочери…
Он осекся. Я почувствовал, что ему хочется излить душу, но он уже спохватился:
– Я был рад, что вы пришли.
– У вас все в порядке, сержант?
– Все в порядке.
Мы нажали на отбой. Звонок стал несостоявшейся встречей на расстоянии четырех тысяч километров: каждый из нас нуждался в другом, но мы оказались неспособны это выразить.
Тогда я этого еще не знал, но Гэхаловуд говорил со мной из машины. Машина стояла на улице, в центре Конкорда, а он смотрел через панорамное окно ресторана на свою жену, которая ужинала с каким-то мужчиной. Она снова ему солгала, сказала, что должна допоздна сидеть в офисе. Гэхаловуд подозревал это уже несколько недель, а теперь получил подтверждение: Хелен ему изменяла.
День проходил за днем, и наконец мое пребывание на Харбор Айленд подошло к концу. Последний вечер я провел в своем бунгало. Собирая пожитки, я извлек из недр дорожной сумки блокнот с записями, о котором давно забыл, и, листая его, обнаружил засунутое за кожаную обложку фото двадцатилетней давности. На нем был я в окружении родни из Балтимора: дяди Сола (брата отца), тети Аниты и кузенов Вуди и Гиллеля.
Я улыбнулся людям, застывшим на глянцевой бумаге. Я так их всех любил. Долго смотрел на снимок, невольно вспоминая постигшую их трагедию. Потом вышел на пляж, в ночь. По песку между деревьями и океаном сновали кокосовые крабы, едва различимые в темноте. На горизонте светились точки. Это не могла быть Флорида – до нее было рукой подать, но все же слишком далеко. Тем не менее мне доставляло удовольствие воображать, будто это Майами, с которым у меня связано столько семейных воспоминаний. Дядя Сол по-прежнему жил там, в Коконат Гроув, в домике, окруженном манговыми деревьями. Я его регулярно навещал, но после выхода “Правды о деле Гарри Квеберта” начались съемки, и я давно его не видел. Мне захотелось его услышать, и я тут же позвонил. Голос у него был бодрый.
– Дядя Сол, сколько лет, сколько зим, – сказал я.
– Знаю, время летит так быстро.
– Ты не приехал на съемки фильма…
– Так лучше. Еще раз спасибо за билет на самолет, надеюсь, ты не сердишься, что я тебя подвел.
– Я понимаю. Дядя Сол, я хочу с тобой повидаться.
– С радостью. Когда?
– Завтра?
– Завтра… если хочешь, – слегка удивленно отозвался он. – Это и вправду будет чудесно.
Дядя и его семья значили для меня очень много. Мы называли их Гольдманы-из-Балтимора, те, кому во всем сопутствовал успех, в отличие от нас, меня с родителями – Гольдманов-из-Монклера. В этой книге не место рассказывать о судьбе Гольдманов-из-Балтимора, но их стоит здесь упомянуть: сейчас я понимаю, что, видимо, как раз в ту ночь, на Харбор Айленде, в моем писательском мозгу зародилась мысль посвятить им книгу, которую я в итоге напишу два года спустя, – “Книгу Балтиморов”.