Дело Белки
Шрифт:
– Вот, оказывается, как! – взревел я, вскакивая на четвереньки и бросаясь с кулаками на своих обидчиков. – Ну давайте, подходите по одному. Посмотрим сейчас, кто из нас лживая гадина.
– Лев, ты чего? – поднял на меня округлившиеся от изумления глаза Счастливчик и сразу же получил по своей симпатичной мордашке.
– Лева, не надо! – завопил узбек, наконец-то продемонстрировав свою истинную трусливую сущность.
Но не тут-то было.
– Значит, я один во всем виноват? Один?! – раз за разом вырывался из моего горла протест по поводу незаслуженно полученного оскорбления, в то время как руки сами собой сгребли Хана за халат и трясли его из стороны в сторону.
– Ну хватит! – раздался сбоку злой голос Счастливчика, после чего мое ухо обожгло хлестким тяжелым ударом.
Нанесен он тем не менее был явно
Придя в себя, я почувствовал, что все еще нахожусь на ковре, а сам ковер по-прежнему находится в полете. Открыл глаза, сел и увидел Хана, который зачем-то прижимался ухом к груди вытянувшегося рядом Счастливчика. Заметив, что я очнулся, Хан злобно сверкнул своими узкими глазками и прошипел:
– Что ты с ним сделал?!
– Да пошел ты! – вяло огрызнулся я, не вполне понимая, чего он от меня хочет.
– Сам пошел! – заорал Хан. – Какой ишак тебя укусил?! Что ты на нас набросился?!
– А ты не догадываешься?! Кто меня тут с грязью смешивал? Скажешь, не вы?!
– Да мы вообще о тебе не разговаривали!
Это было уже наглостью. Возможно, у защитников и имелись основания считать меня неудачником, но уж кто-кто, а Хан мог убедиться, что дураком я не был.
– В таком случае, может, объяснишь, кого ты назвал лживой гадиной? – намеренно сделав акцент на двух последних словах, спросил я и почувствовал, как во мне снова вскипает поутихшая было ненависть.
– Я так никого не называл, – глядя мне прямо в глаза, твердо ответил узбек. – Это Дима. Сказано было – не про тебя!
– А про кого же тогда?
– Про Шит!
– Шит?
Это было самое время, чтобы схватиться за голову. За всеми нашими приключениями я и думать забыл о Кубериной очковой собственности, которая и впрямь была самой настоящей гадиной.
– Секунду! – встряхнув все еще мутной головой, обратился я к егерю. – А с какого перепуга вы ее вообще обсуждали?
– Как с какого? – удивился узбек, и теперь уже в его голосе появились строгие нотки. – Ты что, забыл? Я ей защиту пообещал, и ты, кстати, тоже.
С последним утверждением я мог бы, конечно, и поспорить. Лично я никаких обязательств перед коброй на себя не брал. Но насчет себя егерь говорил чистую правду.
– Постой, так ты про это данное слово с Иваном разговаривал? – вспомнил я.
– Конечно! Кстати, ты как хочешь, а я и сейчас собираюсь его сдержать.
Наконец-то все встало на свои места. В том числе и то, что я снова чувствовал себя идиотом.
– Хан, прости! Я просто не так вас понял. Честное слово! Сейчас Дима очнется, я и перед ним извинюсь.
– Не очнется, – печально сказал узбек. – Он так уже два часа лежит.
– Ого! – только сейчас до моей головы дошло, как добросовестно вырубил меня егерь. – А почему?
– Это тебя надо спросить! – мрачно заметил он. – Думаешь, с чего я тебя душить стал? Увидел, что у Димки глаза закатываются, тогда уж решился. Жаль. Надо было раньше тебя остудить.
– Пожалуй, – искренне согласился я. – Но он хоть живой?
– Пульс есть и дышит. А в остальном… – узбек печально покачал головой, озабоченно взглянув на тело друга.
Я тут же почувствовал себя самой что ни на есть распоследней скотиной.
– Ладно. Дай мне тоже на него глянуть! – сказал, вставая на колени и перемещаясь поближе к несчастной жертве моей, как выяснилось, совершенно необоснованной ярости.
– Гляди! – не стал возражать Хан, нехотя уступая место около тела друга.
Я привстал над Счастливчиком и хотел открыть ему одно веко, но не успел: непонятно отчего и как ворс нашего ковра сделался невероятно жестким и прямо-таки впился мне в ногу. Судя по раздавшимся сбоку узбекским ругательствам, самолету удалось привлечь и внимание моего товарища.
– Хан, что происходит?
Вместо ответа егерь озадаченно ткнул пальцем прямо перед собой. Затейливый персидский узор ковра извивался, сплетаясь во что-то пока непонятное, но тем не менее настораживающее. Зрелище было красивое, завораживало и смутно походило на анимацию виденного мной когда-то компьютерного скринсейвера. Любоваться им можно было бы до бесконечности, если бы вдруг до нас с Ханом практически одновременно не дошло, что мы разглядываем не просто живую картинку, а надпись, сделанную на родном русском языке, причудливым образом стилизованном под арабскую вязь. Текст, возникший на поверхности летательного аппарата, гласил: «Внимание! Наш ковер-самолет входит в густонаселенную область. Просьба застегнуть привязные ремни и приготовиться к переходу в режим стелс!»
– О чем это он? – мигом насторожившись, обратился я к узбеку, на что тот смог всего лишь пожать плечами.
Впрочем, вскоре все прояснилось само собой. Я бы даже сказал, стало абсолютно прозрачным. Прежде всего это относилось к самому ковру. Сначала он как бы слегка вылинял, словно его вопреки всем рекламным советам постирали в хлорном отбеливателе. А потом сквозь плотную ткань и вовсе стала проглядывать земля, а вместе с ней и многочисленные крыши проносящихся под нами московских пригородов. Возможно, кому-то такое улучшение обзора и доставило бы удовольствие, но только не мне. Моя доселе загнанная в подкорку высотобоязнь снова попыталась прорваться наружу, и неизвестно, к чему бы это привело, если бы не упомянутая в предупреждении ковра страховка. Конечно, привязными ремнями ее можно было назвать весьма условно. Опутавшие меня, Алихана и Дмитрия нити больше походили на плотные густые волосы, как будто ковер решил повторить чудо святой Агнессы и мигом оброс длинными вьющимися локонами, в которых напрочь завязла вся наша компания. Впрочем, и эта поросль вслед за самим самолетом вскоре тоже сделалась почти полностью невидимой, равно как и мы сами. Теперь при взгляде на моих попутчиков я мог с трудом различить лишь некое марево, очень отдаленно напоминающее силуэты егеря и распластавшегося на ковре Счастливчика. Вероятно, применение к нам этого оптического фокуса было вполне разумным. В конце концов, не хватало еще, чтобы москвичи и гости столицы, случайно посмотрев на небо, увидели, как над ними проносится кусок отличного коврового покрытия с восседающими на нем тремя мужиками. И все же, каюсь, я предпочел бы лучше стать причиной чьего-то нервного расстройства, чем непрерывно испытывать панический ужас. Тем более что рожденный ползать, он только летать не может, а вот тошнить, извините, запросто. В чем мне, кстати, вскоре пришлось убедиться. Наш персидский гобелен – дай Бог счастья и здоровья тем, кто его соткал – резко сменил курс и решил продемонстрировать, что может почувствовать скромный обыватель, если его пинком под зад запустить вниз с американской горки, высота которой не уступает Останкинской телебашне. В тот миг, когда это произошло, я заорал так, как не снилось ни Николаю Баскову, ни жительнице Бразилии Франциске Рамос дос Сантос, которая пару лет назад разродилась младенцем, весившим более семи с половиной килограммов. Впрочем, если подумать здраво, в момент принятия родов эта достойная женщина почти наверняка была под наркозом. Мне же пришлось пережить наше пике, находясь в относительно трезвом уме и более-менее твердой памяти.