Дело было так
Шрифт:
— Бабушка, — сказал я, — я сделал, как ты мне велела, я приехал к тебе со своей новой подругой, а ты даже не спрашиваешь, как ее зовут. Познакомься — ее зовут Авигайль, она из Америки, она не говорит на иврите, и наши семейные дела ее не интересуют.
— Из Америки… — сказала бабушка уважительно. Вздохнула и поднялась со стула. Я увидел, что она хромает. Ее маленькое крепкое тело ослабело.
— Поужинаем и поговорим немного, — сказала она. — Потом я приготовлю вам лежанку.
Свою «лежанку» бабушка, как я уже рассказывал, употребляла в том же смысле, что библейское «ложе», вкладывая в нее те соблазнительные значения, которые это слово имеет в библейском иврите, и, хотя Авигайль понятия не имела обо всех этих, порой не очень целомудренных, значениях, она поняла, зачем бабушка встала, и, торопливо сказав по-английски: «Я помогу вам», — поднялась тоже.
— Ноу, плиз, сит, — произнесла бабушка три из девяти известных ей английских слов, большинство которых она помнила с тех давних дней, когда британские солдаты приходили со своего аэродрома в мошав и она, в нарушение всех принципов мошавного движения, продавала им сыр, который, кстати говоря, делала замечательно. Остальные шесть знакомых ей английских слов были уан, ту, три, стоп, свипер и йес.
Она повернулась ко мне:
— Переведи ей, пожалуйста. Скажи, что не нужно.
— В данный момент ей не нужна помощь, — сказал я Авигайль, — но если ты ей понравишься, завтра ты сможешь помочь ей в уборке.
Бабушка Тоня приготовила нам ужин, простой и замечательный деревенский ужин: нарезала в миску вареную холодную картошку, четвертушки крутых яиц, редьку и лук и полила все это легким кисловатым соусом. В другой тарелке лежали ломтики огурца и помидора. Потом она нарезала нам хлеб, прижимая буханку к груди, и вынула из холодильника коронное блюдо — свою знаменитую маринованную селедку, плавающую в масле с каплей уксуса и с английским перцем в обществе многочисленных кружочков лука и двух лавровых листков.
Ее маленькое тело двигалось между столом и плитой, и все в ней, я это видел и чувствовал, было изломано и искривлено, болело и стонало. Пальцы — от постоянного выкручивания тряпок, от чистки и дойки. Ноги — от постоянной погони за мужем и за любым приработком. Спина — от старости и тяжестей, от бремени лет и трудов. Но, несмотря на слабость и боли в суставах, на которые она тоже пожаловалась, настроение у нее было хорошее.
— Он, — обратилась она к Авигайль, приготовив ужин, — этот его замечательный дедушка, которого все жалеют, каждый раз исчезал мне в дом отдыха или находил себе какое-нибудь другое приятное занятие, а я держала все хозяйство на своих плечах. Теперь скажи ей, пожалуйста, по-английски все, что я тебе тут сказала.
Я перевел Авигайль все слова бабушки, и она сочувственно покачала головой. Меня это не удивило. Я всегда знал, что нет лучшего способа для эффективного ухаживания, чем познакомить объект ухаживания с моей мамой или с бабушкой, которые наверняка очаруют ее, каждая на свой лад.
— Бабушка, — сказал я, — большое спасибо за ужин. Было очень вкусно.
— Я вижу, — сказала она. — Но если бы твои дядья отделили для меня сметану, и ты, и еда выглядели бы еще лучше. Но я вижу, что селедка тебе помогла, и, как видно, твоя подруга тоже.
И попросила:
— Скажи ей то, что ты сейчас сказал мне, и объясни, что обычно ты не делаешь мне комплименты за еду.
— Это потому, что обычно ты не кормишь меня так вкусно, — сказал я. — На этот раз я, видно, привел такую подругу, которая тебе действительно нравится, и ты решила постараться в ее честь.
По правде говоря, бабушка Тоня подала на стол одно из двух своих коронных блюд, потому что вообще-то поварихой она была довольно средней. У нее было неплохое жаркое и великолепные варенье и пирог из слив, о которых я уже упоминал раньше. Но самые лучшие ее блюда не требовали настоящей варки, и их большое преимущество состояло в том, что все эти блюда можно было готовить вне кухни, не пачкая плиту и кухонный стол. Одним был тот белый хлеб, который она пекла на праздник Песах, а другим — селедка и вареная картошка с крутыми яйцами, редькой и луком, которые она подала нам сейчас.
И вообще, если говорить честно, то в нашей семье никто не скучает по блюдам любой из бабушек, даже по такому классическому блюду, как куриный бульон. Куриный бульон моей мамы был лучше куриного бульона ее матери, а куриный бульон моей сестры лучше куриного бульона нашей мамы, но у бабушки Тони приготовление бульона всегда было волнующим событием, потому что оно открывалось обращенной ко мне командой: «Сходи-ка во двор и принеси мне…» — после чего следовал цвет или имя одной из наших кур.
У соседей, объясняла она мне, варят куриный суп в соответствии с известным правилом: «Когда мошавник болен или когда курица больна». У нее не так. Она вела наблюдение за несушками во дворе и знала, какая несется больше, какая меньше. Курица, которая неслась недостаточно, получала позорное прозвище курицы, которая не старается, и если она упрямилась в своем непослушании и лени, то удостаивалась чести взойти на субботний семейный стол.
Куры жили во дворе и клали яйца в деревянных ящиках, которые дедушка Арон выстилал для них соломой. Было там и несколько гусей, в ту пору больше и тяжелее меня и очень задиристых. Как и положено гусям, они преследовали меня, вытянув шеи и угрожающе изогнув крылья, и пытались укусить своими плоскими зазубренными клювами, что делало поход в коровники опасным приключением.
Я не был особенно спортивным мальчиком, и куры были намного проворней меня, но бабушка Тоня вооружила меня тонким и длинным железным прутом, согнутым на конце в крючок, и научила захватывать этим крючком ножки приговоренной к смерти курицы. Несмотря на приписываемую им глупость, куры быстро уловили связь между этим прутом и дальнейшим развитием событий, и стоило нам с ним появиться во дворе, как они разлетались во все стороны и мчались прочь, как сумасшедшие.
Весь в грязи, потный и возбужденный, я все-таки ухитрялся в конце концов поймать курицу, которая не старалась, и торжественно нес ее за ножки, вниз головой, а она, пытаясь освободиться, все поднимала голову и хотела клюнуть мою руку. Уже издали я кричал бабушке, чтобы она шла быстрее, я поймал ей курицу. Бабушка забирала ее, вынимала бритвенный нож и рассекала ей горло.
Это было ужасающее зрелище, влекущее и отталкивающее одновременно. Бабушка опускала зарезанную курицу на землю, и та начинала бегать по двору — кровь так и хлестала из ее шеи, — пока не падала, еще немного трепыхаясь, вздрагивала последней дрожью и затихала, — и тогда ее сразу же ощипывали, резали на куски и варили.
По субботам мы ели бульон, сваренный бабушкой, но, как я уже говорил, сегодня никто по нему не скучает. Короче говоря, мы вообще не скучаем по кухне предыдущих поколений. Но по той их простой пище: селедке, крутому яйцу, картошке, луку и редьке — я скучаю очень, и, хотя их легко приготовить, мне никак не удается воспроизвести их такими, какими они были тогда, в прошлом. Иногда бабушка готовила также холодец, а порой ко всему этому добавлялась еще рюмочка «напитка», или «шнапса» — так дедушка Арон называл дешевый бренди, хранившийся для особых случаев, иногда «Медицинал», а иногда «Три семерки».